Мигрант-разменная монета

Примерно 50 тысяч выходцев из Центральной Азии каждый год становятся гражданами России, утверждает Сергей Абашин, антрополог, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге.

А всего, по его данным, около 700 тысяч узбеков, таджиков и киргизов имеют российское гражданство. И это число будет только расти.

По трудовой миграции цифры другие. Из Туркменистана практически никакой трудовой миграции в Россию нет — она очень маленькая. Казахстанская миграция относительно большая — чуть больше полумиллиона человек, но это не всегда трудовая миграция. Из Узбекистана миграция самая массовая — просто потому, что это самая большая по численности населения страна в регионе: сейчас примерно 1 миллион 900 тысяч граждан этой страны находятся одновременно на территории России. Около миллиона с небольшим — граждан Таджикистана. И около 600 тысяч — граждан Киргизии.

Основная часть трудовой миграции из этих стран — это так называемая циркулярная миграция; антропологи еще любят слово «транснациональная». Люди работают какое-то время — год, два, три, четыре, пять — и в конце концов обычно возвращаются обратно домой. Некоторые насовсем, заработав сумму, которая им была необходима, некоторые — чтобы отправить вместо себя следующего, то есть, допустим, отец семейства возвращается, вместо него едет подросший старший сын.

— Известно, сколько сейчас трудовые мигранты отправляют денег из России в свои страны?

— Транснациональная трудовая миграция предполагает, что люди приезжают заработать в России деньги и отправляют значительную часть заработанного к себе домой. Максимальные суммы таких переводов были в 2013 году — порядка 13 млрд долларов США. С 2014 года эти суммы стали снижаться из-за кризиса, упав за три года в два раза. Но в 2017 году переводы опять подросли и составили около 8,5 млрд долларов.

— В 2013 году Каримов говорил: «Те люди, что ездят в Москву, чтобы убирать улицы, — это просто лентяи. Отвратительно, что узбеки едут туда, чтобы заработать на кусок хлеба». Значит ли это, что трудовая миграция в политическом смысле внутри Узбекистана считалась чем-то социально предосудительным?

— Я бы сказал, что, скорее, преобладала фигура умолчания. Про миграцию в Узбекистане — именно в Узбекистане — при Каримове старались не говорить, ее публично не обсуждали и не исследовали. Но это была фигура умолчания с осуждающим акцентом. Миграция — это идеологическая проблема не только для стран, принимающих мигрантов, потому что приехали «чужие» и нарушают «наши порядки», но и для отпускающих стран. Там тоже рассматривают миграцию как негативное явление, которое разрушает местные традиционные устои. Это отношение и проявилось в высказывании Каримова. Хотя оно, в общем-то, было единичным и сделано не в официальном выступлении, а в неформальной беседе.

— Как общество относится к тем, кто уехал?

— С одной стороны, мигранты, особенно те, кто приносит деньги в семью, — часто в бытовом смысле богатые люди, потому что они хорошо зарабатывают. Поэтому к ним относятся как к достаточно успешным людям.

С другой стороны, к ним относятся с некоторым подозрением, потому что, конечно, существует мнение, что в миграции, в отрыве от дома, люди, особенно женщины, могут «испортиться», нахвататься «нехороших» привычек, вступить в «нехорошие» связи. Поэтому отношение противоречивое. Но сейчас даже обеспеченные люди, люди из семей, где нет никаких экономических проблем, едут в трудовую миграцию, это стало массовой практикой и даже своего рода обязательством — все едут, и я должен ехать.

И, конечно, переводы решают много экономических трудностей. В странах Центральной Азии рынок рабочих мест относительно небольшой, зарплаты относительно невелики, поэтому заработки в миграции — это довольно существенный вклад в семейные бюджеты. Мы наблюдаем, как на них строятся и ремонтируются дома, покупаются машины, учатся в университетах дети — образование там часто платное, — проводятся свадьбы. Эти деньги могут тратиться и на открытие какого-то бизнеса — магазинчика или мелкого ремесленного предприятия, но чаще они тратятся на престижное потребление. Людям в этих обществах важно капитализировать свои доходы в социальный статус и социальные связи, что создает широкую сеть поддержки и необходимых социальных гарантий, которые не способно предоставить государство.

— Несколько лет назад вы говорили, что в основном на работы в Россию уезжает сельское население.

— Миграция по-прежнему имеет в основном сельский характер. Но центральноазиатское общество устроено таким образом, что граница между селом и городом не такая жесткая, как, может быть, у нас в России. Потому что территории небольшие, села находятся недалеко от городов, часто кишлаки — это окраины городов, и даже сами небольшие города ведут вполне сельский образ жизни. Формально люди могут жить в кишлаке, но они тысячами нитей связаны с городскими центрами, потому что постоянно туда ездят, там учатся, там у них родственники. Но на заработки все-таки едет больше людей из сельской местности, так как там населения больше, а рабочих мест меньше. Возвращаясь из трудовой миграции, мигранты снова становятся сельскими жителями. Но они, собственно говоря, и в миграции не перестают ими быть. Допустим, мигранты работают где-то на стройке в пригороде Москвы или Петербурга, но, как правило, продолжают жить в кругу своих родственников и ближайших соседей, которые тоже приехали в трудовую миграцию. Кроме того, они каждый день звонят домой, они в курсе всех своих домашних и сельских дел.

— Вы говорили, что постоянно общаетесь с мигрантами. Кто эти люди и что вас связывает?

—Допустим, в Петербурге у меня есть люди, с которыми я общаюсь уже несколько лет, — они работают на маленькой фабрике, производящей продукты питания. В Москве я наблюдаю за няней в довольно зажиточной семье. Она городская женщина, с русским языком, живет здесь уже десять лет. С ней приезжали ее дети — у нее сын и дочь, приезжал муж, они тоже пытались найти здесь работу. Но и муж не нашел, и дети не нашли, поэтому она осталась здесь одна.

И вот она все время зарабатывает деньги и помогает своим детям: сначала — чтобы они выросли, потом — чтобы они учились. Но этих денег всегда не хватает, то есть ей кажется, что сейчас она заработает и вернется обратно в Узбекистан, но она каждый раз откладывает, потому что ей нужны новые деньги на новые цели. Это такая парадоксальная жизнь: человек не является российским гражданином, категорически не собирается оставаться жить в России, все ее планы построены на том, чтобы вернуться домой, но так она живет уже 10 лет.

То есть она время от времени приезжает к себе домой в Узбекистан, проводит там отпуск, а потом возвращается в Россию жить постоянно и работать. И вся ее жизнь, на самом деле, проходит в семье ее нанимателей с этим ребенком — московским русским мальчиком, которому она фактически становится второй мамой.

— Это все еще считается единой семьей?

— Да. Конечно, есть случаи, когда в ситуации территориальной разделенности ломаются семьи, люди разводятся и теряются. Но, как правило, в большинстве случаев люди прилагают огромные усилия, чтобы поддерживать семейные связи на расстоянии. Прежде всего, это посылка денег, от которых все становятся зависимыми: их все ждут и на них рассчитывают.

Кроме того, это постоянное общение по телефону или по скайпу, то есть люди знают буквально каждый шаг друг друга, что они делают на расстоянии тысячи километров; это постоянная посылка фотографий и подарков. И время от времени люди приезжают друг к другу.

То есть даже на расстоянии семейные отношения для них очень важны — эмоционально и социально, потому что люди в миграции, особенно в трудовой миграции, не включаются полностью в местное общество.

— Вы как-то писали, что отношения между Россией и бывшими колониями до сих пор носят постимперский характер.

— Я бы не сказал, что СССР был империей с колониями: в Советском Союзе общество было более сложно организованным. В регионы вкладывались инвестиции, там повышались зарплаты, у всех советских граждан были равные пенсии. Когда Советский Союз распался, мне кажется, неравенство увеличилось. Все бонусы, которые приносила советская власть, прекратились.

Собственно говоря, мы используем мигрантов как дешевую рабочую силу, но не даем им социальные бонусы, которые имеем сами. То есть мы не даем им ни пенсий, ни социальных пособий, не очень охотно их легализуем и целенаправленно держим в приниженном статусе. Потому что если мигрант получает социальные выплаты, то не только он приносит доход нам, но и мы вынуждены ему часть дохода возвращать.

Я немножко утрирую, но эти отношения России с трудовыми мигрантами — это неоколониальные отношения, и, конечно, страны Центральной Азии, откуда к нам приезжают мигранты, в какой-то степени зависят от России.

Допустим, Таджикистан — это довольно бедная страна с не очень сильной экономикой. Она сейчас развивается, но представьте, что по каким-то причинам миллион трудовых мигрантов, находящихся в России, вдруг одновременно возвращается в Таджикистан. Для Таджикистана это было бы сильным ударом, потому что в этом случае он теряет огромные деньги, которые поддерживают социальный уровень жизни людей, поскольку сам Таджикистан не может выплачивать большие зарплаты, пенсии и так далее. Плюс большинство из этого миллиона в Таджикистане будут безработными, а это возможная причина для социального недовольства.

То есть и мы зависим от этих государств, потому что нам нужна дешевая рабочая сила, и они от нас зависят, потому что понимают, что любые меры, которые Россия принимает в отношении мигрантов, бьют по этим странам. Эти отношения зависимости имеют в каком-то смысле неоколониальный характер, потому что, когда Россия вводит или снимает запрет на въезд из каких-то стран, она это делает не просто так, а в обмен на политические или экономические бонусы.

Я опять говорю условно, но, например, в обмен на то, чтобы эти зависимые страны определенным образом голосовали на сессиях ООН. Миграция стала политической разменной монетой в отношениях между Россией и другими постсоветскими государствами, откуда эта миграция идет.