Михаил Швыдкой однажды поэтично назвал постсоветское пространство “странами, которые когда-то были вместе”.
Так, бывший министр культуры изобрел эвфемизм к приевшемуся “бывшие союзные республики”. Тогда за красивой формулировкой, очевидно, стояла уверенность в сформированном общем культурно-историческом пространстве, схожих приоритетах во внутренней и внешней политике и, конечно, глубоких экономических связях.
Сейчас, наблюдая за бурными процессами во внешней и внутренней политике государств ближнего зарубежья, хочется снова задать вопрос: а кто мы друг другу сейчас?
Существует ли постсоветское пространство?
С одной стороны, все пятнадцать государств до сих пор обладают значительным набором схожих параметров, позволяющих отслеживать среднесрочные тенденции. С другой – евроинтеграция Прибалтики, особая ситуация с Украиной и Грузией, европейский дрейф Молдовы и, конечно, постепенная исламизация Центральной Азии вынуждают исследователей чаще говорить о регионализации пространства и заново определять границы термина и его содержание.
Несмотря на то, что в российском подходе с начала 1990-х гг. укоренилось наименование “ближнее зарубежье”, содержательно мы продолжаем определять его как “постсоветское пространство”. Опора этого подхода – формула “никуда не денутся” “все равно связаны”, основанная на уверенности в той же культурно-исторической общности, схожести приоритетов, сопряженности элит, как и тридцать лет назад.
Впрочем, перемены уже налицо.
Реалия первая: у нас больше нет незыблемой культурно-исторической общности
С распада СССР прошло 33 года. За это время выросло целое поколение, которое никогда не жило в СССР и благодаря национальной культурно-исторической политике имеет крайне искаженное представление об общем государстве.
Через учебники истории и национальную историческую политику почти во всех государствах ближнего зарубежья системно транслируется: Российская империя и Советский Союз – колониальные периоды национальной истории. Этноцид, “выкачивание ресурсов”, целенаправленные и исключительные репрессии (в ряде стран сравниваются с геноцидом) – неполный перечень нарративов из учебников истории.
Даже Великая Отечественная война, героический подвиг советского народа, до сих пор воспринимающиеся в России как значимый символ для всего “постсоветского пространства”, сейчас все больше растаскиваются по национальным квартирам. Появляются национальные символы праздника, а споры о том, кто по национальности был тот или иной боец, стали нормой как в преддверии Дня памяти и скорби, так и Дня Победы.
На подобных нарративах выросло не просто целое поколение – в ряде государств подавляющая часть населения не имеет опыта проживания в общем государстве и опирается в суждениях исключительно на национальное виденье истории и культуры. Они не мыслят себя “постсоветскими”, поскольку таковыми уже не являются.
Этому способствует и моноэтнизация государств – численное сокращение не только доли русских, но и всех других национальностей, за исключением титульной. Процесс во многом носит естественный характер, что влечет за собой и изменения в языковой политике. Русский язык остается языком межнационального общения, но уровень и качество владения снижаются.
И ничего удивительного в том, что миллионы трудовых мигрантов в России не хотят (да и не могут) адаптироваться в российском обществе.
Поскольку уже сложилась совершенно другая семейно-бытовая и культурная традиция.
Реалия вторая: мы друг друга не знаем
Тридцать лет – недостаточное количество времени для формирования полноценной школы по изучению субрегионов или стран. Однако в скольких университетах комплексно изучают государства ближнего зарубежья?
Скромного наличия кафедр по изучению стран бывшего СССР, а также количества и степени подготовленности специалистов однозначно недостаточно. В России не сформирована такая страноведческая школа, как, например, в случае с Францией или США. Это, безусловно, влияет на степень экспертизы по региону.
В самих постсоветских государствах ситуация не лучше. Во многом специалисты, которые позиционируются как “россиеведы”, сформировались тремя путями и представляют собой следующие группы.
Первые – выходцы из профильных американских и европейских проектов 2000-х годов – очевидно, ангажированные. Вторые – специалисты широкого профиля (например, по всему евразийскому пространству), знающие Россию как продолжение СССР. Третьи – продукты интернет-эпохи, воспринимающие в качестве источников-инсайдеров представителей российского либерального крыла либо черпающие представления исключительно из интернет-пространства.
В зависимости от направления выбирается и уклон. При этом речь не только о публичных экспертах, но и тех, кто формирует закрытые нарративы для лиц, принимающих решения.
На бытовом уровне Россию знают еще хуже. Роль интернета как главного инструмента формирования образа России продолжает укрепляться. И здесь население, не имеющее личного опыта пребывания в России (даже в виде туристических поездок), воспринимает нарративы социальных сетей как прямое отражение реальности.
Стоит упомянуть, что именно запрещенные в России социальные сети являются самыми популярными практически во всех государствах ближнего зарубежья. А контент, который там транслируется, вряд ли забудут те, кто сидел в запрещенных в РФ “Фейсбуке” или “Инстаграме” 24 февраля 2022 года.
Реалия третья: глубокое экономическое сотрудничество не означает даже умеренной политической лояльности.
В 2022–2023 гг. мы наблюдали феноменальный рост экономического взаимодействия между Россией и Арменией. Формирование цепочек параллельного импорта, приток россиян (как туристов, так и релокантов) – однозначно способствовали оживлению экономики страны.
В этот же период мы наблюдали и политическую эскалацию. Руководство страны вело жесткую публичную риторику, игнорировало совместные мероприятия, а главное – использовало образ России для решения внутриполитических проблем.
Пример Армении не исключительный – использование российской повестки стало нормальным инструментом и для ряда других администраций. Общественное недовольство можно легко отвлечь от внутренних проблем, вытащив на свет или вырвав из контекста чью-нибудь цитату.
Важно, что страх (потери территорий, силового конфликта) и подстегивание национальной гордости используются не только иностранными акторами для возбуждения антироссийских настроений, но и национальными идеологами для ускорения процессов нациестроительства.
В этом контексте для общественных настроений выгоды от экономического сотрудничества зачастую представляются просто цифрами на бумаге, менее значимыми, чем описанные выше угрозы от усиления взаимодействия.
И всегда есть вероятность, что, несмотря на экономическую целесообразность, элиты выберут наиболее удобный для себя, но не самый рациональный вариант.
Пример Украины, имевшей тесную экономическую кооперацию с Россией, тому доказательство.
Реалия четвертая: альтернативные центры силы существуют
Китай, Турция, Европейский союз, США – неполный перечень внерегиональных игроков, имеющих отдельные интересы и свои устойчивые форматы на постсоветском пространстве.
Геополитическая встряска, вызванная украинским кризисом (и дальнейшими событиями в Африке и на Ближнем Востоке), перемешала все “карты на столе”. Усиление геополитического давления на каждое из государств пространства приводит ко все большей фрагментации так называемого российского ближнего зарубежья.
И если часть иностранных государств заинтересована в экономическом доминировании и гарантии сохранения своих интересов в нашем ближнем зарубежье, то другая стремится использовать пространство как полигон для испытаний чужих контуров безопасности (прежде всего России и Китая).
Форматы, предлагаемые внерегиональными игроками, крайне разнообразны и учитывают национальную специфику.
Так, тюркские проекты Турции, несмотря на весьма скромные экономические возможности, глубоко интегрируются в общественную и культурную жизнь государств ЦА, что однозначно даст свои плоды через 5–10 лет; европейская программа Global Gateway, имея размытое целеполагание, вполне может стать каналом индивидуальной мотивации представителей элит.
Альтернативные центры силы не просто существуют – они имеют оконтуренное целеполагание и, если судить по интенсивности визитов, ресурсы и мотивацию.
***
Есть большой соблазн списать абсолютно все вышеперечисленное на результат работы антироссийских кампаний и происки альтернативных центров силы. Да, но. Во многом это скорее результат инерционных процессов у нас при отсутствии ярко выраженного целеполагания.
И поэтому, прежде чем менять тактику или стратегию с учетом сложившихся реалий, надо все-таки вернуться к базовому вопросу: то, что “мы когда-то были вместе”, значимо само по себе или же мы имеем отдельные интересы в каждом субрегионе?
Если все же второе – имеет смысл критически пересмотреть грани “общего” и основу сотрудничества.
Дарья Рекеда, НИУ ВШЭ.
