Узбекский журналист и правозащитник Салиджон Абдурахманов» пишет книгу «3405 дней и ночей. Записки заключенного». В интервью он рассказал о канве будущего произведения.
Справка: Салиджон Абдурахманов, узбек, родился в 1950 году в Хорезмской области, район в 1957 году вошел в состав Каракалпакии. Окончил в Ташкенте ПТУ по специальности штукатур-маляр и в Нукусе – после службы в армии в 1975 году – заочное отделение педагогического института, факультет русского языка и литературы. Преподавал в школах 1968-го по 1993 год.
Будучи на военной службе в Москве, писал для газет «На стройке» и «Красный воин». Был сотрудником в газете «Советская Каракалпакия». Начал сотрудничать с радиостанциями «Озодлик» («Свобода») и «Голос Америки», с другими зарубежными изданиями.
— Салиджон-ака, расскажите подробно, как в 2008 году произошел ваш арест?
— В июне того года я оставил свою машину в Нукусском теплоцентре. Оказывается, в это время за мной уже была слежка. Когда я забирал машину, работник центра мне сообщил, что вокруг нее крутились какие-то милиционеры. Я тогда не придал этому большого значения, потому что незадолго до этого в военном городке, в [автомобиле] «Дамасе», были обнаружены следы убийства. К тому же машина, которой я управлял, имела ташкентский номер. Ну, я говорю, это их работа – всё проверять. Как позже выяснилось, именно там, в этом боксе, мне в багажник и подложили наркотики.
Ничего не подозревая, я забрал машину и поставил ее во двор своего друга, где она простояла примерно неделю. 7 июня утром мы загнали машину в другую автомастерскую, а к вечеру в еще одну, чтобы починить стартер, и там я увидел какого-то молодого человека в штатском – то ли эсэнбэшника (СНБ – Служба национальной безопасности Узбекистана; в 2018 году преобразована в Службу государственной безопасности (СГБ) – ред.), то ли сотрудника уголовного розыска, и он что-то шепнул на ухо монтеру. Оказывается, он попросил его не оставлять машину на ночь. И вот вечером после ремонта мы с другом едем в мою нукусскую квартиру.
Где-то в 200 метрах от моего дома машину останавливает гаишник и говорит, что нужно ее осмотреть. А у меня даже документов на нее с собой не было, потому что я не думал, что ее так быстро починят, и мне придется ее забрать. Я говорю: «Давайте 200 метров проедем, и я покажу документы». Он говорит: «Не надо, сейчас подъедет опергруппа». «Ну, пока они подойдут, я успею сходить домой за документами». «Нет, — говорит, — подождите». Минут через десять приехала опергруппа с собакой.
Джасур Камалов, капитан уголовного розыска, сидел с двумя лицами в машине «Матиз» чуть поодаль от места моего задержания. Все они были в гражданской форме. Камалова я знал раньше, он родом из нашего района, работал капитаном уголовного розыска в Нукусе. Еще утром мне на городской номер кто-то позвонил, я поднял трубку, а там тишина. Видимо, проверяли, дома ли я. И когда я вышел из дома, чтобы поехать за своей машиной, на «Матизе» подъехали трое, Камалов был за рулем. Тут на своей машине подъехал мой друг и одноклассник, чтобы вместе поехать в автомастерскую, а этот «Матиз», оказывается, поехал за нами.
И вот вечером подъезжает опергруппа, и старший из нее говорит, что у них операция «Черный мак». Обычно, когда ищут наркотики, открывают двигатель и смотрят радиатор, а эти не открыли, а сразу полезли в багажник. И там за запасным баллоном обнаружили большой пакет с марихуаной и маленький – с опием или гашишем. Вскрыли марихуану и положили оба пакета на землю, а мой друг – санитарный врач – говорит: «Наверное, это не настоящая марихуана». А я ему: «Неужели ты думаешь, что если мне что-то подбросят, то это будет подделка?» Мне уже всё стало понятно.
Салиджон Абдурахманов
— Сколько весили оба пакета?
— Марихуаны было 514 граммов, причем пакет был плотно завернут в чимкентскую газету трехлетней давности. Я еще удивился, что собака на него не реагировала. Оказывается, марихуана была настолько старая, что даже и не пахла. Я взял щепотку, понюхал и тоже никакого запаха не уловил. Отсюда вывод, что этот пакет три года не вскрывался, при этом многократно использовался.
А второй маленький пакетик с опием весил 5,98 грамма. Потом, уже в следственном изоляторе знающие люди мне сказали, что обычно подобные закладки тщательно взвешиваются на электронных весах, и в пакеты упаковывают ровное количество. В нем должно было быть либо 5, либо 6 граммов. Отсюда вывод, что те же опера из этого пакетика чуть-чуть взяли для своих нужд.
— Что было дальше?
— Ну, дальше шло следствие и суд, и всё это длилось до 16 декабря, то есть в СИЗО я сидел более полугода. За это время у меня из квартиры, помимо техники, изъяли мой архив – более 6 тысяч листов журналистских материалов о Каракалпакстане, которые мне так и не вернули. За время следствия по моему делу сменились три следователя. Первый был молодой лейтенант Нукусского ГУВД Тимур. Как мне потом рассказал начальник следственного отдела ГУВД, подполковник Абдулла Кутыбаев, этот лейтенант плакал со словами «заберите у меня это дело». Позже выяснилось, что его родители были порядочными людьми (мать – преподаватель Нукусского университета) и они настояли, чтобы их сын отказался от этого грязного дела.
Вторым следователем был как раз тот подполковник Абдулла Кутыбаев, а третий – майор из МВД Каракалпакстана Эркин Нурмашов. Вот он тоже очень сожалел, что ему попало это дело. Что интересно, как я позже узнал, следователи Тимур и майор Нурмашев вскоре уехали в Казахстан на постоянное жительство. Наверное, стыдились в Каракалпакстане смотреть людям в глаза. Кутыбаев вскоре вышел в отставку. Судья и прокурор Нукуса, давший санкцию на арест, также вскоре были освобождены от должностей.
И еще один интересный факт: всего я написал две объяснительные – первую в день задержания 7 июня, а 8 июня меня попросили написать вторую. Обычно я не очень капризный человек, поэтому и написал объяснительную вновь.
— А зачем понадобилась вторая объяснительная?
— После выхода из колонии я внимательно изучил свое дело и первую объяснительную в нем не обнаружил. Как выяснилось, ее из дела изъяли, потому что в ней я написал, что в мае встречался с корреспонденткой «Нью-Йорк таймс», и как мы с нею проехали по нескольким районам Каракалпакстана. Там вот спецслужбы должны были очень тщательно, даже поминутно за ней наблюдать, но они в какой-то момент ее упустили из виду. И вот, чтобы скрыть свою оплошность, они эту объяснительную уничтожили и попросили меня написать вторую, но уже без упоминания этой женщины.
— Во время следствия вас не били?
— Пробовали, но, видимо, сверху было указание не трогать меня. Однажды я стоял в коридоре перед кабинетом следователя, а сверху спускался некий опер, который, проходя мимо, ударил меня дубинкой. Я повернулся к нему и говорю: «Я твоей дубинки не боюсь». Он удивленно на меня посмотрел и ушел дальше. Позже раза два-три меня пробовали побить, вернее, побили, но, возможно, мое поведение было слишком терпеливым, и они не рискнули меня «испытывать на стойкость».
— Кто был прокурором в суде?
— Меня тогда судила судебная коллегия по уголовным делам Тахтакупырского района Каракалпакстана под руководством судьи Кидирбаева, которая специально приезжала в Нукус, в Верховный суд Каракалпакстана, где проходили слушания. Обвинение поддержал помощник прокурора Тахтакупырского района.
— Почему вас судила коллегия районного суда, почему не нукусский суд?
— Я вот об этом тоже думал. Но вообще в разные годы, будучи ещё и правозащитником, я защищал людей в самых разных судах. С другой стороны, всем было известно, что моё уголовное дело сфальсифицированное. Поэтому очень важно было найти судью. И нашли… тахтакупырского, от которого, теперь уже не секрет, просто хотели избавиться. Ныне Кидирбаев работает адвокатом.
— А адвокат у вас был?
— В первую ночь после задержания мне предложили адвоката, но я отказался, поскольку посчитал его бесполезным. Но на следующий день приехал мой младший брат Бахром Абдурахманов – юрист, он и стал моим адвокатом. Правда, вскоре после приговора по моему делу его лишили лицензии.
Интересная деталь: ни один из трех следователей во время следствия ни разу у меня ничего не спрашивали об обнаруженных наркотиках! Равно как и во время всех шести прошедших заседаний суда ни судья, ни прокурор тему наркотиков даже и не поднимали.
— Чем же они все интересовались, вашей деятельностью?
— Да, спрашивали, например, прокурор Нукуса Азамат Исметов интересовался, откуда я добыл ту или иную информацию, кто мне помогал, сколько и откуда я получал деньги и так далее. Я сам об этом разговор не заводил. Но, когда я уже сидел, в 2009 году у меня взяли подпись на чистом листе бумаги, и тогда я задумался – зачем? Может, туда они как раз и хотят внести информацию о наркотиках? Ведь ранее я же не признавался в том, что эта наркота моя.
— Зачем же вы подписали чистый лист бумаги?
— Ну, на тот момент мне уже было всё равно, что они туда впишут. А потом, я был уверен, что, если и впишут что-то, не соответствующее действительности, в будущем это будет еще одним доказательством заказного характера моего дела. Тем более, что если бы я не подписал, они бы сами за меня подписали. Кстати, когда я после освобождения изучал свое дело, этого листа в нем не оказалось. Должно быть, они представили тот лист, дополнив соответствующей записью, международным организациям, что, мол, у Абдурахманова всё нормально, жалоб нет.
— А приговор, как вы говорите, был вынесен в середине декабря?
— Нет, в октябре, но затем еще два месяца и четыре дня, до 16 декабря, я сидел в СИЗО. Почему? Видимо, до последнего они думали, сажать меня или нет, отправлять в колонию или не отправлять. За это время я написал апелляционную жалобу, которую в ноябре рассмотрела коллегия по уголовным делам Верховного суда Каракалпакстана под председательством Раззаковой, и она оставила приговор без изменения.
— В итоге вас по каким статьям осудили?
— Вначале была 2 часть 276 статьи УК («Незаконное изготовление, приобретение, хранение и другие действия с наркотическими средствами, их аналогами или психотропными веществами без цели сбыта»; максимальное наказание по этой статье – 5 лет лишения свободы, — прим. авт.). Это следовало из обвинительного заключения, которое мне дали для ознакомления. И я тогда написал, что к этим наркотикам никакого отношения не имею, прошу завершение следствия по уголовному делу поручить подполковнику Кутыбаеву. Поскольку я его считал относительно порядочным человеком.
И вот вышеупомянутый майор, который завершал следствие, ушел и вернулся на третий день, но уже с новым заключением, в котором фигурировала часть 5 статьи 273 («Незаконная продажа наркотических средств, их аналогов или психотропных веществ в крупных размерах»; наказание по этой статье – от 10 до 20 лет лишения свободы, — прим. авт.). Понимаете, они не хотели меня сажать, а очень хотели, чтобы я признался по 276 статье, мне дали какой-нибудь штраф или что-то в этом роде, и я остался на свободе. Но, поскольку я не признался, мне в итоге по 273 статье дали 10 лет.
Что интересно, после освобождения в декабре 2019 года я встретился с тогдашним прокурором республики Каракалпакстан Хакимбаем Халимовым. который через неделю после моего задержания стал заместителем генерального прокурора Узбекистана. К тому времени Хакимбай вернулся в Каракалпакстан и работал в Каракалпакстанской прокуратуре прокурором по надзору за прохождением уголовных дел в судах. Хакимбай говорит мне: «Салиджон-ака, вы хороший человек». Я ему: «Если я хороший человек, почему же вы меня посадили?» А он отвечает: «Не я вас посадил». Намекает на СНБ в Ташкенте. За мою правозащитную и журналистскую работу.
— В каких колониях вы сидели?
— Только в одной – УЯ-61, в Карши.
— Довелось ли в этой колонии общаться с «лохмачами»?
— Конечно, куда же без них? «Лохмачи» (заключенные, сотрудничающие с администрацией, выбивающие показания из подследственных, стукачи, — прим. авт.) были в основном заключенные из числа СПП-шников (СПП – секция профилактики правонарушений, ее представители, как правило, тоже стукачи, — прим. авт.), но и обычные заключенные. Я часто защищал слабых, и вот, к примеру, в курилке (хотя я и не курящий) ко мне подходит такой лохмач и говорит: «Сали-бобо (все меня на зоне называли именно так), а если и вас побьют тоже?» Я говорю: «Если побьют, даже падая, лежа, мы будем говорить свое мнение». После этих слов он всегда относился ко мне дружески, как младший к старшему.
Вообще, лохмачи в колонии были везде, особенно вначале, когда человек находится на карантине и идет некий испытательный период, во время которого 2-3 месяца тебя проверяют со всех сторон, что ты за человек. Этим занимается специальная опергруппа. И они очень хотят тебя спровоцировать на недовольство чем-либо, чтобы ты себя проявил слабым или подлецом. А «лохмачи» с этой целью могут тебя оскорбить или в проходе грубо толкнуть.
Но у христиан есть заповедь – если тебя ударили по одной щеке, подставь другую, а у мусульман – если тебя оскорбляют, и ты прав, то это оскорбление до тебя не дойдет. Вот этим заповедям я и следовал. Пару раз даже меня спрашивали, почему я в ответ на оскорбления улыбаюсь? Я тогда отвечал, что ни над кем не смеюсь, просто улыбка сама пришла изнутри. И потом на протяжении всей отсидки ко мне все относились как бы с уважением.
— Однажды вы рассказывали, что с вами сидели в том числе и получившие сроки за участие в андижанских событиях 2005 года…
— Да, их было много. Например, в моем отряде из 120 человек было пять таких. С троими я был хорошо знаком – это были бывшие предприниматели, и я не побоюсь сказать, замечательные ребята. В них я ни разу не видел какого-либо отклонения от простого человеческого поведения. Я же все-таки долгое время работал учителем, поэтому в людях как бы научился видеть их положительные качества. И в них я видел только очень хорошие человеческие качества и внутренние убеждения, что они не преступники.
Хотя с ними общаться не разрешали и даже поначалу за это сразу «ставили» нарушение. Всегда на собраниях предупреждали, чтобы никто с ними не общался. Но я ведь непослушный, и, когда на «промке» (в промышленной зоне, — прим. авт.) мы выщипывали шерсть, я сидел рядом с ними и общался. Бригадир неоднократно делал замечания, но разве можно слушаться несправедливости?
— Были случаи, когда их выпускали на волю?
— С них постоянно брали расписки, что они раскаиваются в содеянном. Были единицы, которые отказывались в чем-то признаваться. Но большинство писали, потому что были очень верующими людьми. А в мусульманстве есть такое: аллах простит тех, кто признается в чем-то. И, наверное, поэтому они писали расписки, в которых в чем-то признавались. Но даже признающихся выпускали очень выборочно. И даже ходили такие разговоры, что освобождение стоит столько-то тысяч долларов.
Некоторых из них при мне освободили, а большинству наоборот сроки прибавляли, по 221 статье УК (Неповиновение законным требованиям администрации учреждения по исполнению наказания). А кого освобождали, да, разговоры были, за сколько долларов, но я не могу утверждать, что это правда, но их обязательно выводили на аллею между корпусами. Туда же выводили все четыре отряда моего сектора (всего в колонии было 4 сектора, по 4 отряда в каждом), и опер объявлял, кто это и по каким статьям осужден, и затем эти заключенные перед всеми должны были раскаяться – сказать, что они ошиблись, просят прощения у президента, и что когда выйдут на свободу, будут жить и работать на благо Узбекистана. И это их покаяние обязательно снималось на видео. Это такая форма агитационно-пропагандистской работы, чтобы другим неповадно было
— Ну а в основном кто с вами сидел – уголовники? По каким статьям чаще всего?
— Вы знаете, там никто не хочет говорить, рассказывать о себе какие-то подробности. В зоне вы, если не будете заниматься специальным внимательным изучением, никогда не определите, кто рядом с вами – карманник или убийца. Перед тем, как попасть на зону, все проходят через несколько месяцев ада СИЗО, и поэтому в зону они приходят готовые отсидеть столько, сколько нужно. Правда, кто-то отчаивается и проявляет себя как-то неуместно, но это очень-очень редко.
Помню, был один заключенный лет 50, и вот однажды мы сидим у барака в ожидании отправки в столовую, ждем своей очереди, и кто-то начинает его подкалывать, мол, ты же кожу снял с человека, и он тоже посмеивается. И я думал, что все это шутки, потому что ни за что не принял бы его за убийцу. И вот его отводят на комиссию, которая должна определить, можно ли его отправить на «колонку» (в колонию-поселение, — прим. авт.). Мы были уверены, что отправят, а тут он возвращается. Оказывается, начальник колонии посмотрел его дело и сказал ему: «Вот ты убил человека и содрал с него кожу. А вдруг ты вновь совершишь что-то подобное? Ты обещаешь, что это больше не повторится?» Ну, обычно там все обещают. Но все-таки, видимо, ему не поверили и вернули назад. И вот только тогда я узнал, за что он сидит. Хотя ранее на протяжении многих месяцев даже и не подозревал, что он убийца, тем более содравший с человека кожу.
— То есть, с вами сидели люди по самым разным статьям?
— Все, все, все! Есть такая норма, что убийцы должны сидеть отдельно, но она вообще не выполняется. ГУИНу, видимо, это необходимо, чтобы держать людей в страхе. Потому что, если им что-то нужно, они опираются на убийц.
— Много среди заключенных было наркоманов или наркоторговцев? Из каких областей республики таких было больше всего?
— В самом начале моей отсидки в моем отряде, как я подсчитал, примерно 54% заключенных сидели по статьям, так или иначе связанным с наркотиками. Дело в том, что в то время по всей республике велась масштабная кампания по борьбе с наркотиками. Были даже те, от которых участковые хотели избавиться (например, бомжи), возможно, им также подбрасывали наркотики, и они шли в зону именно по этим статьям, хотя никакого отношения к ним не имели.
Из каких областей – точных данных у меня не было, но, по моим наблюдениям, среди них, конечно, было много из приграничной Сурхандарьинской области, из Ферганской долины, из Хорезма и Ташкента тоже было достаточно осужденных по наркотическим статьям. А вот из Каракалпакстана – меньше всего.
— Менялся ли порядок в зоне за годы вашей отсидки или все время оставался примерно одним и тем же?
— Медленное улучшение условий содержания, по моим наблюдениям, началось после 2012 года. Тогда колонию дважды посещали представители международного «Красного креста», и возможно, это тоже сыграло свою роль. Стало улучшаться питание: в суп начали добавлять больше растительного масла, по утрам на завтрак появились вареные яйца (по одному на человека; ранее яиц не давали). Но полностью условия поменяться не могут – зона есть зона. И работники колонии тоже измениться в корне не могут: если они привыкли и настроены бить или оскорблять заключенных, полностью изменить своим привычкам они не смогут, даже если очень этого хотят.
— А после смерти Ислама Каримова что-то в колонии изменилось?
— Я вам так скажу: появилась надежда на скорое освобождение, и не только у меня. В первое время правления Мирзиёева ведь начались реформы в разных сферах, и у заключенных прибавилось оптимизма. Помню, незадолго до выборов 2016 года по телевизору показывали выступление Мирзиёева, которое смотрели, как я потом подсчитал, 63 человека из моего отряда. Я смотрю на будущего президента и вижу: доброе лицо, красивый мужик. Я обернулся и спросил у всех, кто там был: скажите честно, после выхода на свободу готовы ли вы работать на благо Узбекистана? И все хором: да! И я увидел, что этот ответ был искренний, так все поверили Мирзиёеву и его обещаниям о том, что вскоре жизнь в республике улучшится.
И в целом отношение к заключенным со стороны работников колонии улучшилось, поскольку все они ждали, куда повернется флюгер. И, как я в одной из своих статей шутил, если раньше ежедневно можно было наблюдать, как сто раз кого-то бьют или унижают кого-то, то теперь только десять раз. Хотя даже один раз для нас был трагедией, позором.
— Всего вы отсидели около 9 лет?
— 9 лет, 4 месяца – всего 3405 дней. Кстати, в 2014 году меня освобождали. Я тогда по состоянию здоровья содержался в Сангороде (УЯ-18), в Ташкенте, где за время отсидки всего был 12 раз. И вот 14 марта я сначала прошел медкомиссию, затем по вопросу моего освобождения Хамзинский (ныне Яшнабадский) суд по уголовным делам в Сангороде провел заседание, зачитали решение – условно-досрочно освободить. Прошло трое суток. 17 марта меня вызвали к первому заместителю начальника Сангорода подполковнику Батыру Кадырову, который поздравил с освобождением. «Нет необходимости подсказывать вам, что говорить на видео, сами знаете», — сказал Кадыров.
Затем я надел гражданскую одежду и готовился выйти. Там перед выходом на волю три кордона, первый в сопровождении офицеров я прошел, прохожу второй, там мне выдали деньги на дорогу и питание, представляют мне милиционера, который должен меня, как больного человека, сопровождать до дома. Попросили сказать на видео слова извинения перед президентом за свою вину, дескать, я сделал соответствующие выводы. В то время всех политических, религиозных заключенных освобождали условно-досрочно только с таким условием.
И вот меня трижды отсняли на видео и говорят, что необходимо отснять в четвертый раз. Хорошо, в четвертый раз я снимаюсь и вновь, как и предыдущие три раза, говорю на камеру, что после освобождения намерен работать в области независимой журналистики и правозащитной линии, защищать верховенство закона.
— Зачем же им понадобилось снимать вас аж четыре раза?
— Потому что я во время всех этих съемок прощения у президента не просил, то есть не выполнял их требования. После каждого дубля они через компьютер куда-то наверх его отправляли, я ждал минут 15-20 и затем поступало требование переснять, и так 4 раза.
После четвертого раза проходит минут 15, и один из офицеров говорит, что сегодня уже поздно, завтра выйдете. Я отдал офицеру деньги и документы, и мне уже стало ясно, что меня не выпустят. Меня вновь заводят к Кадырову, который мне говорят, мол, сегодня не получилось – завтра отпустят. Но на завтра не отпустили и через несколько дней вернули в каршинскую колонию.
— Получается, они проигнорировали решение суда о вашем освобождении?
— Понимаете, там тебе никто ничего не докладывает, не объясняет, был суд, не было, кто именно и на каком формальном основании решил меня не выпускать. До помещения меня в 2014 году в Сангород я 24 раза жаловался в Верховный суд Узбекистана и тогдашнему президенту и ни разу ответа не получил. А после этого несостоявшегося освобождения я уже более никуда не жаловался, потому что понял, что всё это бесполезно.
После освобождения я пытался выяснить, на каком основании меня в 2014 году вернули в колонию. Письменно обратился в УЯ-18, откуда получил также письменный ответ: «Указанных в вашем письме событий не происходило».
Тогда я отправился в Яшнабадский суд по уголовным делам, и там помощник судьи мне сообщил, что нашел меня в компьютере, и, по их сведениям, через суд я не проходил. Я ему тогда сказал, что всё равно не успокоюсь, пока не узнаю правду, — вы посоветуйтесь с судьей, а я приду через несколько дней. Пришел и получаю письменный ответ о том, что мое дело поступило в суд 13 марта 2014 года, но 14 марта рассмотрено не было. При этом причина не указывалась.
— То есть, якобы и решения суда о вашем освобождении тоже не было?
— Получается, так.
— А когда вы, наконец, вышли на свободу?
— 4 октября 2017 года.
— Вы пробовали реабилитироваться?
— Много раз. Неоднократно письменно обращался в Верховный суд Узбекистана, дважды побывал на личном приеме в Аппарате президента у представителя Верховного суда. Писал в своих статьях о том, что почему-то всякий раз, когда я обращаюсь в Верховный суд, поначалу меня в компьютере обнаружить не могут, а потом выясняется, что мое имя находится в некоем отдельном списке. До сих пор существует «черный» список – и в Верховном суде, и в Аппарате президента. И, как выясняется, именно в нем я и нахожусь.
В последний раз, в конце 2019 года, я побывал в Нукусе на приеме председателя Верховного суда Узбекистана Козимджана Камилова. Захожу в приемную, меня спрашивают, кто я такой и по какому вопросу. Я говорю, что понимаю, насколько председатель занят, и мне нужно всего 20 секунд. Там было человек 20, ожидающих этого приема. Я тоже сел и жду.
Минуты через три меня приглашают в кабинет, а там сидит не Камилов, а член коллегии Верховного суда Узбекистана Раджапов и председатель уголовного суда Каракалпакстана. Я им говорю, что просил приёма всего на двадцать секунд, хотел Камилову задать всего один вопрос: а вы сами верите в верховенство законов в Узбекистане? На что мне Раджапов говорит: вы будете реабилитированы. Я говорю: конечно, рано или поздно это произойдет, я в этом уверен, но эта реабилитация более полезна Узбекистану, чем мне. И после этого ушел.
5 февраля 2020 года приехал в Ташкент и вновь пришел в Верховный суд. Меня вновь по компьютеру поначалу найти не могут. А потом находят и говорят, что, оказывается, меня председатель Камилов в Нукусе принял, что подтверждает его подпись. Сам документ мне в руки не дают. Это я к чему? Да к тому, что ложь и фальсификация крепко укоренились даже в Верховном суде Узбекистана. Одним словом, до сих пор никакого ответа о реабилитации я не получил. А Раджапова в итоге из Верховного суда удалили, потому что он не должен был, хотя бы раз, хотя бы в одно мгновение сказать, даже одному человеку, что у него в душе лежит глубокое желание справедливости.
— Сейчас вы находитесь в Германии – с какой целью?
— Да, с августа прошлого года я проживаю и прохожу лечение в Германии по программе реабилитации «Репортеров без границ». Уже отсюда я написал несколько открытых писем президенту Шавкату Мирзиёеву с одним вопросом: буду ли я когда-нибудь реабилитирован? И до сих пор никакого ответа ниоткуда не получил.
