Русский художник Александр Васильевич Николаев вошел в историю под нерусским именем – Усто Мумин. Бывшая ташкентская журналистка Элеонора Шафранская написала о нем книгу. Вот что она пишет в предисловии к изданию.
Что заставило художника поменять имя? Сказать, что приехав в Самарканд, край для него совершенно экзотический, он был удивлен, восхищен – этого мало.
Вернемся к эпиграфу – словам, написанным Николаевым: с оглядкой на коллегу по цеху он решил повторить его опыт – мимикрировать, вписаться в новый для него узор жизни, не только поменяв «окрас» – надев на себя национальный халат, чапан, а на голову тюбетейку. Для такого вживания в чужую жизнь необходимо было выучить местные наречия, принять ислам, пройти обряд инициации – сделать обрезание. Удивительный поступок, озадачивающий. Хотя до конца верить в это обращение не позволяет отсутствие документов, показаний очевидцев, современников Николаева. Этот факт биографии Николаева из области мифологической.
Николаев, даже если судить о его жизни по этим устно растиражированным фактам, не играл в подражание – он физиологически, и ментально, и эмоционально жаждал вписаться в новый быт, в новую для него культуру . Подобный поворот в судьбе не мог случиться без яркого, невиданного прежде события ли, объекта ли, мига. Таковым, смеем предположить, стали увиденные им юноши, выступавшие в местных чайханах, танцоры и певцы одновременно – бачи.
Молва, превратившаяся в миф, сопровождающий имя художника, гласит о гомоэротических пристрастиях Николаева. Поначалу это были обычные слухи, толки. Подобная тема никогда не поднималась в советских средствах информации – она была табуирована. Но молва жила, докатившись до нашего времени. В одном из фрагментов американского фильма «The Desert of Forbidden Art», снятого в 2010 г., директор Нукусского музея Мариника Бабаназарова, комментируя работы Николаева, говорит о художнике: «Александр Николаев был человеком нетрадиционной сексуальной ориентации, за что был арестован и впоследствии сослан». Нам видится в этом монологе рядовое транслирование мифа, значит, толков и слухов. Обыватель потребляет информацию определенную, конкретную, а нюансы, рефлексивные тонкости его не волнуют – на это и рассчитан посыл фильма.
Однако все не так. Был или не был Николаев гомосексуален – по большому счету, какая разница? Миф вокруг Николаева начал сплетаться, потому что необычен был сам объект его картин. Почти все русские художники, приехавшие в Среднюю Азию, рисовали старинные здания средневековой архитектуры, восточные базары, ломящиеся от плодов тамошние прилавки, арыки, хаузы , восточную кухню и проч. А несколько позже, после привыкания к восточным реалиям, советским художникам вменялось рисовать строительство новой социалистической жизни, которое, естественно, сопровождалось борьбой с феодальными пережитками. А Николаев никак не вписывался в этот новый конструкт. Видимо, не хотел, не вдохновлялся. Его вдохновением были танцующие мальчики. Вряд ли это был интерес к «свальному греху», как называли русские, пришедшие на Восток, танцы бачей. Глядя на картины Николаева – Усто Мумина, мы видим чистых, одухотворенных, далеких от приписываемого им порока юношей. Какие они были на самом деле – кто ж знает, но такими их видел Николаев. Окунувшись с головой в исламскую культуру, художник познакомился с Кораном, священной книгой мусульман. Именно там он прочитал о юношах, которых прежде видел танцующими. В райском кораническом саду окружать благочестивых будут «прекрасны отроки, навечно молодые», поражающие «чистотой своей и красотой», подобные рассыпанным жемчужинам, облеченные в зеленые шелка и расписную парчу, украшенные браслетами из серебра (см. Суры Корана 56, 76).
А что касается гомоэротизма – повод, будучи прежде запретным, но открытый нынче всем и каждому, – это наиболее простой и прямой путь для объяснения перипетий жизни и творчества Николаева. В его картине «Радение с гранатом» гомосексуальный сюжет читается недвусмысленно: двое юношей, очарованные друг другом при случайной встрече, знакомятся ближе, сидя в саду и держа клетки с перепелками, клетки открыты – перепелки на свободе, играется свадьба, читается муллой молитва, все заканчивается печально: последнее клеймо в иконоподобной картине – два надгробия над одной могилой. Но ни тени порока, вожделения, сексуального сладострастия в картине нет. Непорочные юноши, возвышенные чувства. Безусловно, Николаев знал, какое негодование вызовет его картина: и сама тема, и форма ее подачи, иконографическая (это не пародия на икону в атеистическом государстве), но он сделал это. Если его современники создавали новую религию, кумирами которой становились партийные деятели, а религиозные обряды совершались теперь не в молитвенных уголках, а в красных – с новыми иконами основоположников, то Николаев настолько был поглощен иным, отличным от своего времени вкусом жизни, что он не мог не написать тоже новую – для него – икону.
«В некотором роде гомосексуальность есть норма чувственного максимализма, который впитывает и поглощает умственные и эмоциональные способности личности… Гомосексуальная идея жизни в конечном счете, вероятно, более многогранна, чем гетеросексуальная. Идея эта, рассуждая теоретически, дает идеальный повод для писания стихов…» – и картин (так, думается, можно продолжить высказывание И. Бродского о поэте Кавафисе).
Можно представить себе тот переполох, который сопровождал почти каждую картину Николаева в первое десятилетие его пребывания в Самарканде и Ташкенте (а это 1920-е гг.). Раздражение от непослушания художника нарастало, что не могло не вылиться в преследование. Повод не столь важен – важно лишь то, что художник не желает участвовать в общем деле строительства социализма, а потому он есть контрреволюционер и террорист, участник антигосударственного заговора.
Ныне картины Николаева – Усто Мумина выставлены в Музее им. И.В. Савицкого в Нукусе, Музее искусств в Ташкенте, в Музее Востока в Москве. Немалая доля его работ не экспонировалась: или находится в архиве (в Нукусе – картины не атрибутированы до сих пор из-за препятствий, порождаемых законом об авторском праве), или в частных коллекциях.
Желая узнать хоть что-то от людей, заставших Николаева при жизни, мы встретились (в 2011 г.) с ташкентским искусствоведом Риммой Варшамовной Еремян, которую все называют истинным знатоком и жизни, и творчества Усто Мумина, хранителем тайн его биографии (она дочь художника Варшама Никитовича Еремяна , современника Усто Мумина). К сожалению, ни на один вопрос, связанный с прочерками в биографии Усто Мумина, Р.В. Еремян во время встречи с ней не ответила. Она ревностно оберегает все, связанное с ее любимым персонажем, – до тех пор, по ее словам, пока ей не удастся издать уже готовую рукопись воспоминаний о художнике. «Не найду издателей – все брошу в печку» – горько было слышать отчаянные слова исследователя.
Встретившись со старейшим искусствоведом Ташкента Ларисой Вячеславовной Шостко, заговорив с ней об Усто Мумине, мы спросили, что она помнит из тех далеких времен, когда художник был еще в строю. Лариса Вячеславовна с Николаевым не встречалась, но в 1940–50 гг. была хорошо знакома с его зятем (мужем сестры Николаева) – Уфимцевым . По ее словам, Виктор Иванович избегал говорить о своем родственнике по линии жены (хотя, как видно из дальнейших событий, после смерти Усто Мумина Виктор Иванович очень трепетно вспоминал о нем – видимо, времена настали другие). Но Л.В. Шостко, в 1945–1950 гг. будучи студенткой исторического факультета САГУ (старое название ташкентского университета), искусствоведческого отделения, хорошо помнит, что имя Усто Мумина в устах преподавателей звучало как ругательство, хотя в кулуарах все отзывались о нем душевно, с любовью.
Художник как бы был и его как бы не было. Если кто и восхищался, то шепотом, приватно.
В конце 50-х гг. начинает свою деятельность по собиранию русского авангарда 1920–30-х гг. искусствовед Игорь Витальевич Савицкий . Многие работы Николаева – Усто Мумина оказались в его руках. Вот как описано в книге воспоминаний о той поре. Автор, будучи студенткой, оказалась в городе Нукусе на практике, и судьба свела ее с Савицким. Пригласив студенток к себе домой, искусствовед показывал им редкие экспонаты, которые еще не были атрибутированы.
«После того, как он нам это показал, мы попали в комнату, где он жил. Мы были поражены его худобой, и мы принесли Савицкому еду – плов. Он съел две ложки этого плова, потерял к нему всякий интерес, снова обнял свою кружку с чаем и пошел нам показывать дальше. Когда он показывал кувшины, чай он понемногу прихлебывал, а тут оставил кружку у порога, тщательно вымыл руки, вытер и после этого раскрыл крафт-бумагу и вытащил оттуда два холста. Я не запомнила фамилии художника, на обоих холстах были мальчики-усто.
Почему он их так ценил, не знаю, но, показывая их, Савицкий подпрыгивал, светился и умолял нас никому об этом не говорить. Когда выяснилось, что один из нас что-то слышал об этом художнике, Савицкий был так счастлив, просто в восторге: “Вот, вы тоже знаете, знаете!”» .
Савицкий, по воспоминания людей, знавших его лично, был безразличен к быту, еде, комфорту, единственной его страстью было коллекционирование – не для себя, для Нукусского музея – вещей и авторских работ, шедевров, или никому не нужных, или полузапретных.
Год, описанный в книге воспоминаний Г.Н. Успенской, – 1964. Имя художника, о котором желательно было «никому не говорить», – Усто Мумин. Полузапрет на имя, табу на картины, таинственность вокруг художника мифологизировали, с одной стороны, его биографию, с другой – многое из жизни художника было предано забвению.
