Истинный интеллектуал, основоположник русского сентиментализма, автор «Истории государства Российского», которую в XIX веке прочли все, кто умел читать. Николай Михайлович Карамзин – блестящий политический мыслитель, первый и наиболее яркий российский консерватор.
Истинный интеллектуал, основоположник русского сентиментализма, автор «Истории государства Российского», которую в XIX веке прочли все, кто умел читать.
Николай Михайлович Карамзин – блестящий политический мыслитель, первый и наиболее яркий российский консерватор, один из самых выдающихся сынов России, недооцененный потомками.
Труды Карамзина не оставляли равнодушным никого из образованных современников. Многие с ним спорили, даже император Александр I, которого Николай Михайлович пытался учить жизни и искусству государственного управления. Но почитателей у него было все-таки больше.
«Карамзин представляет, точно, явление необыкновенное, – писал Николай Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями». – … Карамзин первый показал, что писатель может быть у нас независим и почтен всеми равно, как именитейший гражданин в государстве. … Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая никаких своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всем тогдашнему правительству …».
В правых кругах деятельность Карамзина воспринималась как потрясение литературных и политических основ.Так, в 1809 году один из современников писал начальству, что сочинения Карамзина «исполнены вольнодумческого и якобинского яда.
Не хвалить его сочинения, а надобно бы их сжечь». А для революционеров и либералов Карамзин, напротив, был одним из столпов и символов самодержавия. Но и они отдавали должное его таланту.
В российской либеральной историографии отношение к Карамзину было почти негативным, хотя не признавать его заслуг было невозможно. Василий Ключевский обнаружит у него массу фактических ошибок и тенденциозность.
Хотя именно благодаря субъективизму и морализаторству Карамзин, по мнению Ключевского, «помог русским людям лучше понимать свое прошлое, но еще больше он заставил их любить его. В этом главная заслуга его труда перед русским обществом и главный недостаток его перед исторической русской наукой».
Советская же историография – с легкой руки Михаила Покровского и Анатолия Луначарского – объявила Карамзина «реакционной бестией». В СССР его долго не издавали. И лишь в 1950-е годы к творчеству Николая Михайловича обратился известный филолог Юрий Лотман, основоположник современного карамзиноведения. В 1980-е Карамзин вернулся окончательно, произошел всплеск интереса к его наследию.
В наши дни академик Юрий Пивоваров охарактеризовал Карамзина как первого русского политолога, положившего начало не только консервативной традиции, но и отечественной теоретической и ретроспективной политологии.
Становление писателя и гражданина
1 декабря (12 декабря по ст. ст.) 1766 года в Симбирской губернии в семье потомка татарского князя Кара-Мурзы Михаила Егоровича Карамзина родился сын Николай. Воспитывался он дома, читать пристрастился рано, так что учитель мальчика – семейный врач-немец – воспитанником был доволен.
В 14 лет Николая отдали в московский пансион профессора Шадена. Учили здесь по университетской гуманитарной программе, главное место в которой занимали языки. Николай прекрасно владел немецким, английским, французским и итальянским. В последний год учебы в пансионе Карамзин слушал лекции в Московском университете, о котором сохранил добрую память, а затем отправился в Петербург, где поступил в лейб-гвардии Преображенский полк.
Военная служба его не особо привлекала, с бÓльшим рвением он предавался занятиям литературой: в 1783 году был опубликован первый перевод идиллии швейцарского поэта Геснера – «Деревянная нога», выполненный Карамзиным.
После смерти отца Карамзин подал в отставку и в январе 1784 года покинул армию в чине поручика. Для устройства семейных дел ненадолго отправился в Симбирск, где вступил в масонскую ложу «Золотого венца».
А вернувшись в том же году в Москву, вступает и в другую ложу – «Дружеское ученое общество»: туда его привел земляк и переводчик Иван Тургенев. Здесь Карамзин знакомится с просветителем и книгоиздателем Николаем Новиковым, входит в круг московских литераторов, участвует в издании первого русского журнала для детей «Детское чтение».
Там и было опубликовано его первое большое стихотворение, «Поэзия», тогда же появилась на свет и первая повесть – «Евгений и Юлия».
В середине 1789 года, покинув масонов, 23-летний Карамзин отправился в путешествие по Европе, ставшее своеобразным университетом, определившим его дальнейшую жизнь. Он посетил Иммануила Канта в Кенигсберге, был в Пруссии, Саксонии, Швейцарии, Англии, в Париже стал очевидцем Великой французской революции.
В итоге появились «Письма русского путешественника», сделавшие Карамзина известным литератором. Именно с этой книги, как считает ряд специалистов, ведет свой отсчет современная русская литература.
Французская революция здорово напугала молодого Карамзина. Его реакция на нее не отличалась от ощущений основоположника мирового консерватизма Эдмунда Берка. Именно эта реакция и стала платформой как для глобального, так и для российского консерватизма. «Можно ли было ожидать таких сцен в наше время от зефирных Французов……
Не думайте однакож, чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует, все другие смотрят, судят, спорят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре. …
С 14 июля все твердят во Франции об Аристократах и Демократах; хвалят и бранят друг друга сими именами, по большей части не зная их смысла. … Один Маркиз, который был некогда осыпан Королевскими милостями, играет теперь не последнюю роль между неприятелями Двора. Некоторые из прежних его друзей изъявили ему свое негодование.
Он пожал плечами и с холодным видом отвечал им: Que faire? J’aime les te-te-troubles! («Что делать? Я люблю мяте-те-тежи!») Маркиз заика. Но читал ли Маркиз историю Греции и Рима? Помнит ли цыкуту и скалу Тарпейскую? Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция отверстый гроб для добродетели и – самого злодейства. …
Новые Республиканцы с порочными сердцами! Разверните Плутарха, и вы услышите от древнего, величайшего, добродетельного Республиканца, Катона, что безначалие хуже всякой власти!»
Правда, позднее Карамзин даже расположился к Французской революции, но не потому, что принял ее, а потому, что ее очевидные эксцессы дискредитировали революционные идеи. «Революция объяснила идеи: мы увидели, что гражданский порядок священ даже в самых местных или случайных недостатках своих; что власть его есть для народов не тиранство, а защита от тиранства; что, разбивая сию благодетельную эгиду, народ делается жертвою ужасных бедствий, которые несравненно злее всех обыкновенных злоупотреблений власти;
… что одно время и благая воля законных правительств должны исправить несовершенства гражданских обществ; и что с сею доверенностью к действию времени и к мудрости властей должны мы, частные люди, жить спокойно, повиноваться охотно и делать все возможное добро вокруг себя».
В сентябре 1790 года Карамзин вернулся на родину с ощущением, что ему надлежит исполнить великую миссию: «Жаль только, что недостает таланта и вкуса в артистах нашей словесности, которых перо по большей части незаманчиво и которые нередко во зло употребляют любопытство читателей! А в России литература может быть еще полезнее, нежели в других землях: чувство в нас новее и свежее; изящное тем сильнее действует на сердце и тем более плодов приносит».
Николай Михайлович зажил как профессиональный литератор, начал выпускать «Московский журнал» – серьезное по тем временам издание, имевшее более 300 подписчиков. Это был, пожалуй, первый в России литературный журнал.
Часто единственным его автором являлся сам издатель: здесь публиковались «Письма русского путешественника», впервые увидели свет повести «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», «Фрол Силин, благодетельный человек», «Лиодор», критические статьи и рецензии. Молодой издатель сразу сделал заявку на новизну жанра и языка. Карамзин уходил от возвышенного слога, переходя на живой язык повседневной жизни.
Еще один аспект своей миссии Карамзин видел в том, чтобы, по словам Белинского, «заохотить» русскую публику к чтению российских книг на русском языке. Он предпринимает героическую кампанию по реабилитации родного языка среди российской элиты, большинство которой предпочитало французский.
«У нас всякий … без всякой нужды коверкает французский язык, чтобы с русским не говорить по-русски; а в нашем так называемом хорошем обществе без французского языка будешь глух и нем, – доказывал Карамзин. – Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия?» Он повел литературную борьбу за возвращение к народным началам, причем не только в языке, но и в жизни в целом.
Его первая историческая повесть, «Наталья, боярская дочь» (1792), начиналась словами: «Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу?»
«Язык важен для патриота; и я люблю англичан за то, что они лучше хотят свистать и шипеть по-английски с самыми нежными любовницами своими, нежели говорить чужим языком, известным почти всякому из них, – писал Карамзин. – Есть всему предел и мера: как человек, так и народ начинает всегда подражанием; но должен со временем быть сам собою, чтобы сказать: «Я существую морально!» …
Патриот спешит присвоить отечеству благодетельное и нужное, но отвергает рабские подражания в безделках, оскорбительные для народной гордости. Хорошо и должно учиться; но горе и человеку и народу, который будет всегдашним учеником!» Бурная деятельность писателя привела к невиданному для усилий одного человека достижению: чтение русских книг впервые стало модным среди образованной публики.
В 1792 году по подозрению в масонстве был арестован Новиков. Карамзин отреагировал на задержание учителя одой «К милости», опубликовав ее в «Московском журнале», но и сам попал под подозрение. Следствие начало выяснять, не была ли его поездка в Европу предпринята по заданию масонов.
Журнал пришлось от греха закрыть и перебраться в деревню. До 1795 года Карамзин пережидал скандал, выпустив за это время два стихотворных сборника «Аглая».
Вернувшись в Москву, Карамзин начал сотрудничество с газетой «Московские ведомости». В этот период он всерьез заинтересовался историей, много читал и писал, редактировал сборник произведений русских поэтов «Аониды». В 1798 году вновь начинает издавать журнал, на сей раз состоящий из переводных произведений, – «Пантеон иностранной словесности».
«Воцарение Александра I Карамзин встретил хвалебной одой, приветствовав в его лице «милое весны явленье», несущее «забвенье всех мрачных ужасов зимы», мысли о которых навевало правление Павла I.
В 1801 году Карамзин женился на Елизавете Ивановне Протасовой. Однако через год супруга умерла, оставив дочь Софью.
Овдовев, он с головой уходит в работу, начав выпускать литературно-политический «Вестник Европы». Журнал ждал большой успех – и литературный, и финансовый. У него была внушительная плеяда постоянных авторов, в том числе Державин и Жуковский. В «Вестнике» Николай Михайлович публикует свои повести «Марфа Посадница», «Моя исповедь».
В писательстве Карамзин ощущает себя первопроходцем: «Вознамерясь выйти на сцену, я не смог сыскать ни одного из русских сочинителей, который был бы достоин подражания, и, отдавая всю справедливость красноречию Ломоносова, не упустил я заметить штиль его, вовсе не свойственный нашему веку».
Стремление сблизить литературный язык с разговорным и подвигает Карамзина писать преимущественно прозу. В противовес композиционной и языковой «нескладице» классических романов XVIII века излюбленным жанром его становится короткая новелла – «чувствительная повесть».
«Письма русского путешественника» и «Бедная Лиза» открыли в России эпоху сентиментализма. Доминантой «человеческой природы» сентиментализм, в отличие от классицизма, объявил чувство, а не разум. Мир для него принципиально непознаваем, уделом человеческой деятельности полагалось не разумное переустройство бытия, а совершенствование естественных чувств.
В поэзии Карамзин тоже идет новым путем, он демонстрирует тяготение к белому стиху, пожалуй, одним из первых введя его в русскую литературу. Его поэзия, развивавшаяся в русле европейского сентиментализма, кардинально отличалась от традиционной, воспитанной на одах Ломоносова и Державина.
Объект этой поэзии – «простая жизнь», и для ее описания он использует простые поэтические формы, избегая обилия метафор, столь популярных в стихах его предшественников. Юрий Лотман подчеркивал: «Более литератор, чем поэт, он весь был в своей эпохе.
Поэзия его мало что говорит чувству современного человека, но без нее нельзя понять ни поэзии Жуковского и Батюшкова, ни лирики молодого Пушкина. Не создав выдающихся по художественной ценности стихотворений, Карамзин «очинил перья» последующим поэтам…»
Искания «штиля, свойственного веку» ставили Карамзина помимо прочего перед проблемой образования нового языка, близкого живой разговорной речи. В своем творчестве он специально культивирует «средний стиль», в одинаковой степени чуждавшийся как придворной «высокости», так и «грубой простонародности».
Своими произведениями Николаю Михайловичу удалось реформировать русский литературный язык, призвав авторов «писать, как говорят». Но такие новации вызвали бурную полемику. Так, против них выступил писатель Александр Шишков («Рассуждение о старом и новом слоге»), образовавший при содействии Державина общество «Беседа любителей русского слова», которое пропагандировало «старый» язык.
Сам Карамзин участия в разгоревшейся борьбе не принимал, но за него вступились как его последователи, писатели-сентименталисты, так и литературная молодежь.
В 1815 году образуется литературное общество «Арзамас», иронизировавшее над авторами «Беседы» и пародировавшее их произведения. Его членами стали Батюшков, Вяземский, Давыдов, Жуковский, а также юный Пушкин. Очевидная победа «Арзамаса» над «Беседой» упрочила торжество языковых изменений, за которые ратовал Николай Михайлович.
И тогда Карамзин обратился к проекту не менее амбициозному: к обеспечению права россиян на собственную историю. В 1803 году он добился указа Александра I о назначении официальным историографом с поручением написать полную историю России.
В следующем году он женится на Екатерине Андреевне Колывановой, внебрачной дочери князя Андрея Вяземского, и начинает свой затворнический самоотверженный труд. Карамзин на долгие годы, как выразился П.А. Вяземский, «постригся в историки».
Историческая концепция Карамзина
Уже в «Письмах русского путешественника» можно найти обоснование последующего обращения к отечественной истории: «Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей Российской Истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием».
Знакомство с русскими летописями, трудами историков М. Щербатова, В. Татищева, И. Болтина и других привело Карамзина к осознанию необходимости поиска «философической методы для расположения предметов» в изучении богатой великими событиями российской истории.
Для кого он писал? В одном из его писем к баснописцу Ивану Дмитриеву можно найти признание: «Я писал для русских, для купцов ростовских, для владельцев калмыцких, для крестьян Шереметьева, а не для Западной Европы». Цель – доказать, что у России есть свое прошлое и собственная традиция. И традицией этой является российская государственность, имеющая своей основой принцип самодержавия, в силу которого «Россия развилась, окрепла и сосредоточилась».
Периодизация российской истории, по Карамзину, проста. «История наша делится на Древнейшую от Рюрика до Иоанна III, на Среднюю от Иоанна до Петра, и Новую от Петра до Александра. Система Уделов была характером первой эпохи, Единовластие второй, изменение гражданских обычаев третьей. Впрочем, нет нужды ставить грани там, где места служат живым урочищем».
Патриот до мозга костей, Карамзин, однако, не ставит под сомнение норманнскую теорию происхождения древнерусского государства, которую ранее яростно оспаривал Михаил Ломоносов. «Варяги, под общим именем Норманнов или Северных людей, громили тогда Европу. …
Нет, кажется, сомнения, что они за 500 лет до Колумба открыли полунощную Америку и торговали с ее жителями. Предпринимая такие отдаленные путешествия и завоевания, могли ли Норманны оставить в покое страны ближайшие: Эстонию, Финляндию и Россию?»
В карамзинской концепции истории предпочтение отдается централизованным и твердым формам государственного правления: древнерусское централизованное государство в его глазах явно привлекательнее Руси периода княжеской раздробленности. Восстановление государственности он связывал с политикой московских князей, которые вывели страну на путь независимости, установив жесткий режим и распрощавшись с вечевыми вольностями.
«Да будет честь и слава Москве! В ее стенах родилась, созрела мысль восстановить единовластие в истерзанной России, и хитрый Иоанн Калита, заслужив имя Собирателя земли Русской, есть Первоначальник ее славного воскресения, беспримерного в летописях мира».
В политическом строе московского централизованного государства Карамзина устраивало почти все. Но он был противником тирании, очевидные признаки которой видел в деяниях Ивана Грозного.
«Историю государства Российского» Карамзин довел вплоть до 1612 года. О том, как он намеревался излагать дальнейший ход событий, мы узнаем не из «Истории», оставшейся неоконченной, а из других его работ. Смутные времена, по Карамзину, несли угрозу распада государства, ответом которой вновь стала жесткая централизация.
Он отдает должное героям: «История назвала Минина и Пожарского Спасителями Отечества: отдадим справедливость их усердию». Кстати, в 1818 году именно Карамзин выступит с инициативой установить памятник Кузьме Минину и Дмитрию Пожарскому на Красной площади.
Новая династия, Романовых, считал Карамзин, возвратила России стабильность и благополучие, с одной стороны, обратившись к российской традиции, с другой – начав заимствование передовых западных идей.
При неравном соотношении уровней развития Запада и России заимствования европейской культуры вполне возможны, и они стали обычными уже в допетровские времена. «Вообще царствование Романовых: Михаила, Алексея, Феодора, способствовало сближению Россиян с Европою как в Гражданских учреждениях, так и в нравах от частых Государственных сношений с ее Дворами, от принятия в нашу службу многих иноземцев и поселения других в Москве».
Тем не менее именно от Карамзина ведет начало та интеллектуальная дискуссия об итогах царствования Петра I, которая станет стержневой для российской общественно-политической мысли на двести лет вперед. Он начал полемику об исторической роли Петра в контексте соотношения национальной традиции и внешних заимствований.
В дискуссии вокруг «Истории» Карамзина и его оценки Петра выкристаллизовались течения славянофилов, видевших проблемы России в отрыве от допетровских корней, и западников, полагавших цель развития страны в максимальном приближении к западной модели.
Нельзя сказать, что Карамзин однозначно негативно оценивал деятельность Петра I. Он отдает должное величию императора. Но Петр для него – еще и разрушитель устоев. В шестом томе «Истории», сравнивая Ивана III с Петром, он впервые публично поставил вопрос об их исторической роли:
«Кто из сих двух венценосцев поступил благоразумнее и согласнее с пользою отечества?» По его мнению, «Иоанн, включив Россию в общую государственную систему Европы … не мыслил о введении новых обычаев, о перемене нравственного характера подданных». Петр поступил наоборот.
Страсть его «к новым для нас обычаям переступила в нем границы благоразумия», он искоренял древние навыки в основном насильственными методами. При нем произошло расслоение русского, единого до того народа: «…высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах».
Петр унизил достоинство бояр, изменил систему госуправления, уничтожил патриаршество и объявил себя главой церкви, ослабив тем самым веру. Он перенес столицу на окраину, построив ее на песке и болотах и положив на это множество людских жизней, денег и усилий.
В результате, заключает Карамзин, «мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России». Искореняя древние навыки, представляя их смешными, государь, полагал Карамзин, «унижал Россиян в собственном их сердце».
Истинной преемницей величия Петра и «второю образовательницею новой России» он называет Екатерину II. Для Карамзина это был «золотой век» государства Российского. «Возвысив нравственную цену человека в своей Державе, она пересмотрела все внутренние части нашего здания государственного и не оставила ни единой без поправления:
Устав Сената, губерний, судебные, хозяйственные, военные, торговые усовершенствовались ею. Внешняя политика сего Царствования достойна особенной хвалы … Петр удивил Европу своими победами – Екатерина приучила ее к нашим победам».
Но Карамзин, оставаясь верным себе, даже в блестящем царствовании Екатерины видел пятна.
«У нас были Академии, высшие училища, народные школы, умные Министры, приятные светские люди, герои, прекрасное войско, знаменитый флот и Великая Монархиня: не было хорошего воспитания, твердых правил и нравственности в гражданской жизни».
Гораздо худшего мнения он придерживался о Павле I, в котором видел второго за всю историю (после Ивана Грозного) тирана на российском троне.
А вот претензии к Александру I, которые Карамзин не боялся высказывать ему в лицо, сводились в основном к чрезмерному увлечению императора созданием новых государственных учреждений, грозивших в перспективе поставить под вопрос самовластие государя.
Суммировал же суть своей исторической концепции он так: «Россия основывалась победами и единоначалием, гибла от разновластия и спасалась мудрым самодержавием». Этот вывод и стал фундаментом политической философии Карамзина.
