Самару впервые посетил кинорежиссёр, сценарист и художник Рустам Хамдамов. Он представил ленту «Бриллианты. Воровство», а также дал первое интервью за последние 17 лет.
– Я сейчас очень тороплюсь. Думаю, а вдруг я умру, а ничто не закончено. Это очень неприятно. Когда сейчас очень многие люди умирают, их вдовы сочиняют биографии и ведут себя очень плохо. Мне это очень не нравится.
-Сейчас я могу смело сказать, что всё, что в мире сделано было, уже найдено и даже в какой-то степени уничтожается, потому что повторяется, повторяется, повторяется, и иногда очень плохо. Я считаю, что всё искусство немножко устало, как сейчас говорят, история обнулилась, она даже немножко остановилась.
Архитектура закончилась вся в 20-е годы, живопись – в 20-е годы, думаю, что стихосложение тоже в 20-е годы испытало пик… Кинематограф, может быть, в 60-е годы уже закончился, с “новой волной”, с итальянскими режиссёрами, с неореализмом.
Конечно, сейчас всё-таки жизнь продолжается, люди что-то делают, они думают, что делают новое. Но они отнюдь не делают новое.
СПРАВКА:
Рустам Хамдамов, узбек, родился 24 мая 1944 года в Ташкенте. В 1969 году закончил Всесоюзный государственный институт кинематографии (мастерская Григория Чухрая). Входит в Гильдию кинорежиссёров России.
Лауреат премии «Триумф» (1996). В 2003 году удостоен гран-при «Культурное достояние нации». В 2003 году стал первым в истории российским художником, работы которого при жизни были приняты в современную коллекцию Эрмитажа.
Почётный член Российской академии художеств.
Фильмы
1967 — В горах моё сердце, также сценарист (по пьесе Уильяма Сарояна), автор декораций и костюмов (студенческая работа режиссёра, негатив утерян)
1974 — Нечаянные радости (по сценарию Андрея Кончаловского; фильм не закончен, пленка смыта; в дальнейшем был переснят Никитой Михалковым под названием «Раба любви»
1991 — Анна Карамазофф, также автор сценария (фильм арестован французским продюсером Сержем Зильберманом)
2005 — Вокальные параллели
2010 — Бриллианты. Воровство
2010 — Щелкунчик и Крысиный король (реж. Андрей Кончаловский) — приглашенный художник по костюмам
Театральные работы
2006 — Спектакль «Нахлебник» на сцене Театра имени В.Маяковского, художник-постановщик (режиссёр И.Поповский, исполнительный художник-постановщик В.Кручинина)
2007 — Спектакль «Горе от ума» на сцене Театр на Таганке, автор костюмов, художник-постановщик (режиссёр Ю.Любимов, исполнительный художник-постановщик В.Кручинина)
В своё время Верди сказал: «Мелодии закончились, мелодий больше нет». Он как знаток мелодий, он их действительно изучал, так вот он сказал, что больше нет мелодий, Пуччини последние сделает. И когда появился Шостакович, естественно, это талантливейший человек, он не мог сочинять мелодии, он пользовался чужими мелодиями, даже структурами, но поскольку он человек был великий, всё старое преображалось в его руках. Если вы внимательно послушаете его седьмую симфонию, это, конечно же, «Болеро» Равеля. Он взял структуру «Болеро» Равеля. Но он улучшил эту музыку, и мы её не узнаём, она более трагичная. Вот что такое постмодерн.
Сейчас, когда в Москве ставят оперные спектакли, они очень хилые, потому что режиссёры, могу смело сказать, это новоявленные люди, они совершенно не обращаются к старой культуре. В конце концов, можно даже из Таганки взять, 40 лет назад, 30 лет назад уже были найдены вещи брехтовские, сколько можно было всего почерпнуть. Постмодерн – это, прежде всего, старые, величественные руины, из которых ты берёшь по кирпичику и строишь своё здание. Оно многослойное, оно многозначное. Когда читаешь, предположим, прозу Бродского, я вижу, что он читал, я вижу те же самые истоки, я читал эти же книги, и мне это приятно. Это и есть воздушные пути.
–Люди должны знать, откуда они пришли. Конечно же, Тарковский – это тоже не пустое место. Это, прежде всего, Карл Дрейер, датский режиссёр двадцатых годов, это, наверное, в какой-то степени Бергман. Это, может быть, больше всех Картье Брессон – не фотограф, а режиссёр. Это всё вместе, там столько намешано внутри знаний, плюс его метафоричность, которую он черпал из японской поэзии, а потому что он был японистом, он был востоковедом по образованию, хокку, танки – они иногда настолько изобразительные, что это кадры. Но и конечно, это его учитель Довженко. Если посмотреть на Вайду – огромное количество Довженко в нём присутствует. Вот эти удивительные вещи нынешнее поколение, к сожалению, забыло. Нужно возвращаться назад и брать.
– Тотальная ирония – это тоже удивительная вещь. Весь авангард, который был в 20-е годы, который существует в кинематографе, в живописи, он несёт в себе удивительную вещь – в нём нет положительного персонажа, и никогда не было. Даже чудесная книга Олеши «Зависть», я вижу, как Набоков использовал её в своих рассказах, она ведь тоже не имеет положительного персонажа. Всё время ирония, самоирония, Довженко, Эйзенштейн, Маяковский – у них ведь тоже нет положительного персонажа, они были в какой-то степени фашисты. Но во всяком авангарде ты ищешь, прежде всего, мастерство автора, положительного автора. А он положительный в том смысле, что он изобретает, он добивается блеска мастерства, это и есть подлинный авангард.
-Мне нравятся у Набокова «Лолита» и почти документальная книга «Другие берега». Многие его рассказы мне кажутся среднеарифметическими такими для людей, которые отчалили на Запад. У него есть трагическое произведение «Лолита», которое сразу показывает, положительный персонаж – он сам, ты его понимаешь, потому что у него есть боль за главного героя. Потом его метафоричность – это и есть его блеск, она заменяет ему положительного героя. Конструкции его рассказов очень скучные и неинтересные, на мой взгляд. Как-то Лимонов написал, что это среднеарифметические эмигрантские произведения, и мне это понравилось.
– Мне кажется, что сейчас большая катастрофа во всём мире, но здесь у нас как нигде. История, действительно, обнулилась. Когда ты приходишь в театр и видишь, как все орут, кричат, говорят бытовыми голосами, думаешь, а где же эта старая школа мхатовская, а где же этот Малый театр, речь нараспев. “Современник” и Театр на Таганке 40 лет назад сделали своё дело – они упразднили старую культуру. Но Станиславский не упразднил Комеди Франсез, он на эту певучесть наложил ещё бытовизм. И все его актрисы – это были леди, это были барыни, которые могли играть и тётку в очереди. А сейчас сама актриса и сам актёр – это тётка в очереди.
Смотрите, что такое школа и что такое мастерство. Я прочёл в одной книге, что при жизни Сталина были стёрты на радио все записи Качалова – любимого актёра Сталина. Узнаёте, как эта идея перешагнула в «Зеркало»? Тарковский использовал эту часть. Была паника такая страшная, что в течение двух дней было найдено пять человек, которые имитировали голос Качалова, и то, что мы слышим – это не голос Качалова. Много лет я был уверен, что это его голос. Была школа, появлялись люди, которые могли читать нараспев, делать ту старомодность, от которой люди сейчас бегут, а на самом деле она должна быть включена в твой текст. Любая кинозвезда 30-40-х годов, мы говорим про женщин, – это идеально сделанные существа, которые говорили какими-то чудесными голосами. Марлен Дитрих говорила, что она училась у Асты Нильсен, но Аста Нильсен училась у Сары Бернар. Марлен Дитрих научила Жана Габена лаконизму, Жан Габен научил Жанну Моро, Жанна Моро научила лаконизму Изабель Юппер. Маленькая, но как сдержанна. Наши новые русские, которые чудовищные строили дома буквально 10 лет назад, у нах было сплошное барокко, это был Версаче. Сейчас они все в хай-теке, даже не арт-деко, a-la Армани, а именно такие лофты, кирпичные стены, какие-то замысловатые вещи из Африки, они даже до этого дошли.
Если существует лаконизм, почему в актёрском мастерстве этого не знают, и раздувают такие сопли? Посмотрите, как делает это Жанна Маро или Марлен Дитрих – всё сжато, ничего лишнего. Думаю, что никто сейчас не сможет читать стихи нараспев, как это делали в старину, или как делают поэты. Это было какое-то соединение между напевностью и ритмизацией. Мы сейчас говорим об актёрском мастерстве, но это можно положить на все аспекты культуры, которые существуют.
Конечно, если говорить о кинематографе, всё найдено. “Новая волна” решила всё, уже всё в монтаже, даже беспардонность Годара, который разрушал кинематограф – это тоже новация. То, что сейчас происходит – это только новые технологии, которые придуманы в «Аватаре», но на самом деле это совершенно неинтересная и ничтожная картина.
– Этот несчастный маленький фильм «В горах моё сердце», который был запрещён какое-то время, – мы сделали откровенную стилизацию. Я сделал такое немое кино. Это не нравилось, «стилизация» – это было слово запретное. Но ведь это не было просто немое кино, это было моё кино. Это была другая история, там же чувствовался человек, который живёт среди нас, он не выскочил из могилы и сейчас туда убежит. Я, естественно, пользовался всем тем, что мне очень нравилось. Думаю, что сейчас даже в этом фильме, который я пытаюсь снять, это русская сказка, переиначенная из японской новеллы, но я сделаю не то, что сделал Птушко, но всё равно я радуюсь, что было такое кино, чуть наивное.
Я помню, что Феллини был восхищён, когда увидел картину нашего сказочника, где бегали мужчины-грибы, ему показалось это очень сюрреалистичным. Это, правда, в какой-то степени в других руках было бы сюрреалистичным и стильным, предположим у Бунюэля. Но, когда ты знаешь, что есть Бунюэль, был наивный Птушко, есть у нас потрясающий оператор Урусевский, у которого камера просто жила. Это же можно всё брать и использовать. Все эти ноты исполняемы. Когда ты делаешь постмодерн, ты используешь все семь нот, а не одну.
–Я в то же время не старый человек, я могу преподавать молодым и говорить более дерзкие вещи, чем они сами говорят. Но слово «стёб», которое сейчас существует, – это скорее такая ирония в сторону 20-х годов, к Хармсу и так далее. Всё-таки они тоже не переходят границы большого мастерства, всё клубится на уровне какой-то кухни. Это немножко раздражает, почему они не делают движения выше, ниже, глубже…
–Время очень опасное, оно поганое, я бы даже сказал. И действительно история стоит на месте, сейчас в стране она обнулилась. Люди говорят на плохом русском языке. Я ведь смотрю «Дом-2» и похожие передачи. Дикторы уже говорят на фене. Феня – язык тюрьмы – победила спустя много лет. Сталин запрещал ругаться в тюрьмах, и вместо «блядь» говорили «блин», так сейчас говорят маленькие девочки. «Типа того» – это «опущенный», так говорят даже дикторы. Слово «в принципе», которое изобрёл Тургенев, оно имело большой философский смысл, сейчас говорят каждую секунду сотни тысяч человек, это делают даже теледикторы. Соседка говорит мне: «Я должна в принципе шить платье». Я спрашиваю: «А ты без принципа можешь сшить его?». Она говорит: «Могу». И всё равно она произнесёт это “в принципе” через пять минут. Ослаблено внутреннее сознание, которое не подчиняется тебе. Конечно, это опасно. Язык – выражение лица народа, и когда все говорят плохо, то становится невмоготу.
Например, директор музея Пушкина Антонова говорит на чудесном русском языке, недавно я слышал речь Веры Горностаевой – профессора из консерватории. Они говорят на таком чудесном языке, на котором не говорят актёры МХАТа, и не говорят актёры Малого театра. Они забыли. Эта удивительна московская речь. Как такое происходит? А язык – это знак культуры.
Сказала Ахматова: «Век начинается не с календарной даты, век начинается с мировой войны. И войне предтеча всегда – хаос в культуре». А сейчас какой хаос в дизайне, посмотрите, что творится в одежде. Всякая одежда всегда держалась 7-10 лет, Пьер Карден, Зайцев, Ив Сен Лоран, Армани, который делал всё время арт-деко, но ещё появляется 200 тысяч человек, которые каждые 3 месяца меняют каблук, причёску, юбку. То, что сейчас происходит на подиуме – это театр разложения. Конечно, ты, когда хочешь сделать в театре или кино более гремучее, у тебя не получается, потому что люди уже ходят сами на грани упадка. Это очень печально, это знак времени.
– Конечно, есть одно спасение – смотреть назад, читать, уединиться, преподавать, хватать. «Над пропастью во ржи»: дети бегут, чтобы провалиться туда, герой мечтал поймать этого мальчика, девочку и затащить назад, чтобы они не упали. Падают, падают… Я сейчас не могу отличить, например, главную звезду, которая в Голливуде идёт по красной дорожке. Одеты, как проститутки. Одна, может быть, француженка иногда что-то придумает. Но в основном так одеты все. Вечернее платье так называемое. А днём этот хаос – кривое всё, ассиметричное, рваное, подожжённое, такое всё театрализованное, что думаешь, а вот он сам театр – жизнь. А когда будет последнее? Да вот скоро.
-Всегда можно спастись, но самый лучший, конечно, это способ – дружить с людьми маленького круга. Я сорок лет дружил с Тонино Гуэрра, он скончался год назад, это был очень пожилой человек – 93 года, но он думал как молодой, он радовался одежде, коврам, вкусной еде. При этом у него был очень сильный крестьянский момент – это снобизм, это был утончённый человек и при этом простой и ясный. Всякая высокая культура ясная. Чудесный был человек. Но вот сказал, что кино нет уже . И в последнее время уже не было ни Антониони, ни Феллини, уже не было людей вокруг. И он занимался керамикой, он рисовал эстампы, что-то плёл, сочинял, делал фонтаны чудесные… Тоже было грустно это наблюдать.
Недавно по первому каналу был показан конкурс «Голос». Какая потрясающая была передача. Люди собирались, бежали смотреть, не какой-то дурацкий сериал… Потому что такое количество интересных людей живёт, оказывается, в России бывшей… и все приехали петь. И ты понимал, что они не устроятся. Мафия их не пустит, задушит. Эта мафия, которая существует, а её можно назвать только бандитской мафией, вот эта культурология – Москва, Ленинград, их надо только гнать, они не уступят. И какие были потрясающие девочки там, мальчики, как они пели. Конечно, дай бог таким передачам, которые бы имели ещё резонанс большой.
Всегда существовал человек, который назывался продюсер, он на то и продюсер, что он воспитывает какое-то количество людей, спасает их от социума, потому что социум опасный, страшный, вонючий социум. А их нет, они занимаются только своими, и мы этих своих уже сорок лет видим по телевидению. И эта программа «Голос» – это было что-то несусветное, нереальное. Но может быть, что-то… я просто пессимист. Другого спрашивайте, как исправить положение. Я не знаю, мне хочется бежать домой, закрыться и читать старую книгу.
«Бриллианты. Воровство», первая часть трилогии. Сейчас я снимаю рубины и убийцу, и третья картина будет предательница без цены. Но сейчас не могу закончить эти «Яхонты» (рубины по-русски), сейчас ещё немного и закончу, три года уже снимаю. Кому это нужно будет, я не знаю. Опять очень узкому кругу.
– Недавно прочёл в какой-то книге, что такое вкус. Было сказано, что это соединение мощных архаизмов с вульгарной современностью и правильно дозированное. Значит, от жизни не уйдёшь. Думаю, что буду соответствовать этому.
Набоковский очень хороший эпиграф в каком-то произведении, не помню, в каком, из дореволюционного букваря для детей: «Дуб – дерево, роза – цветок, ласточка – птица, Россия – моё отечество, смерть – неизбежна». Здорово!
Источник – Засекин.Ру
