О том, что происходит сегодня с наукой в России и в мире, журналу «Русский мир.ru» рассказывает сотрудник Национального института медицинских исследований в Лондоне, известный диссидент и публицист Жорес Медведев.
О том, что происходит сегодня с наукой в России и в мире, журналу «Русский мир.ru» рассказывает сотрудник Национального института медицинских исследований в Лондоне, известный диссидент и публицист Жорес Медведев.
– Жорес Александрович, признаться, был удивлен, когда в европейских СМИ прочитал ваши выступления с критикой, иногда резкой, эмиграции российских ученых за рубеж. Вы же сами эмигрировали из СССР! Просто у вас были политические мотивы, а у сегодняшних эмигрантов – экономические.
– Я тоже читал эти «мои комментарии». Они вырваны из контекста. Известный прием: берут ту часть фразы, которая укладывается в концепцию представлений автора об объективности или проблеме, а остальное отсекают. Так вот, я не против отъезда российских ученых за рубеж, тем более что мировая наука интегрируется, я против того, как это делалось и делается. Помните, когда это началось? При Горбачеве. Я первый раз приехал в Россию из Англии, когда мне в 90-м вернули гражданство. И был поражен: дикая инфляция, наука не финансировалась, НИИ гибли пачками.
Начался отток ученых на Запад. А сюда потянулись такие люди, как Сорос. Он и еще с десяток околонаучных деятелей вливали в преддефолтную Россию сотни миллионов долларов. В Москве тогда было только соросовских грантов примерно на 270–300 миллионов долларов. По меркам мировой науки они были нищенскими – по 500–1000 долларов. Но за ними стояла целевая направленность: Соросу наплевать на российскую науку – гранты давались по конкурсу в три этапа.
Первый – у ученого должно быть три публикации на английском языке. Второй – хотя бы одно открытие. Третий – разработки для внедрения. Западу ведь не нужна мелкота от науки или престарелые ученые. Они выбирали одаренных и молодых. У Сороса была цель – вывезти талантливые кадры и, используя их потенциал, возглавить процесс создания новых научно-производственных лабораторий. Соросовским представителем в Москве был известный ныне Александр Гольдфарб, бывший биолог из «Курчатовского института», который эмигрировал сначала в Израиль, потом в Германию, потом в США. Тот самый Гольдфарб, что вывез скандального фээсбэшника Литвиненко, а сейчас возглавляет фонд опального олигарха Березовского. «Биография», правда? А представителем Сороса в Петербурге и Новосибирске был Валерий Сойфер, бывший сотрудник Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева и Института молекулярной генетики РАН.
Кстати, он в СССР был лишь кандидатом биологических наук, на Западе им и остался. Но за три или четыре года распределения грантов он получил звание профессора Новосибирского университета, профессора физики МГУ, академика какой-то академии СНГ. Он давал гранты, а ему титулы. «ПроФФеСор» – так написано в одном из его удостоверений академика одной из академий стран СНГ.
– Так что же плохого делал Сорос? Отечественная наука не могла использовать потенциал ученых, а он и его люди – да, в корыстных интересах – находили им работу…
– Когда стало ясно, что российская наука обречена на затяжной кризис, в Евросоюзе начали обсуждать разные варианты помощи. Все ведь понимали, что хандрит одна из ведущих научных отраслей мира. ЕС, в частности Германия, Франция и Великобритания, – а я участвовал в этой работе со стороны медицинского совета Великобритании – предлагали финансировать интересующие Евросоюз исследования в России, поскольку у россиян уровень науки высок, а исследования значительно дешевле. Всем бы была выгода. Нет! США – кстати, руками наших бывших соотечественников, мягко говоря, нигде не снискавших научных достижений, – сделали ставку на экспорт ученых, фактически – оголение российской науки. Вот против какой утечки мозгов я выступал.
– Простите, однако вы не вернулись, как, например, это хотят сделать сотни бывших россиян.
– В сему свое время. Мне восемьдесят пять. А в науке люди на пик творческой активности выходят между тридцатью и сорока годами. У математиков и физиков, где требуется скорость мышления, этот период наступает еще раньше. У биологов, химиков, медиков и почвоведов несколько позже – после сорока и даже пятидесяти лет.
Ну и зачем? Ради титулов и постдиссидентского торжества? Так жизнь устроена: тот, кто состоялся в науке за рубежом, домой уже не вернется. А отечественная наука и без беженцев выжила, но прервалась связь поколений. Без молодежи академики, старея, становятся просто пенсионерами: некому передавать опыт и научные школы. Поэтому вся надежда на внутренние ресурсы молодых и на оставшееся среднее поколение. А вот те, кто хочет вернуться,
эту связь не восстановят и не продолжат. Как я понимаю, это либо те, кто не смог ничего особо добиться за границей, либо те, кто, как я, выработали свой ресурс.
– Имеете в виду бывших россиян – ученых 52 университетов мира, которые написали президенту РФ письмо с тремя условиями их возвращения: надежное финансирование науки, отказ от жесткой модели ее управления и международная кооперация труда?
– Ну, это вообще шантаж, а не желание вернуться. Крупных ученых из СССР не выпускали, из России они сами не уезжали: Капица, Алферов, ученые от атомной энергетики, от обороны, химики. Кстати, еще один ресурс выживания. Когда в 90-е началась утечка мозгов, уезжали ученые, не достигшие высот дома. По своему институту знаю: я был там один русский пятнадцать лет. В 90-м появились россияне. Сначала два-три, теперь десять или двенадцать.
Это средние и младшие научные сотрудники. Трем из них гранты не продлили. Еще трех из категории научных сотрудников перевели в старших лаборантов. То же самое происходит с учеными, эмигрировавшими в США. Знаю двух известных ученых с Украины, они получили в США лаборатории, но не смогли создать направления, и их лаборатории перестали финансировать. Тот же Александр Гольдфарб, оптом скупавший русских ученых, на их интеллектуальной основе создал лабораторию молекулярной генетики в Нью-Джерси. Но не от хорошей жизни возглавил далекий от науки фонд беглого Березовского.
Не буду называть других имен, они были в СССР громкими, но на Западе эти ученые, включая тех, кто написал письмо президенту Медведеву, ничего толком не добились или их карьера клонится к закату. Не стану называть и генетиков, которые получали высокие назначения в научных центрах США, но их оттеснили в провинциальную профессуру.
И вот на грани кризиса они пишут письма на далекую родину. Да еще со своими условиями! Ведь если они сюда вернутся на условиях, которые выдвинули, их могут сделать академиками. А проблема российской науки еще в том, что по организации она осталась советской. Статус академика можно получить не только за открытия, но и за выслугу лет, а то и занимая политические посты или имея состояние олигарха. Так что если вы не хотите дать звание академика еще одному а-ля Березовскому, то рассчитывать на научный потенциал бывших соотечественников не стоит.
Такого же среднего уровня ученых полно в России, которая, если даст им возможность самовыражения, может и без варягов добиться возрождения науки. Те же, кто адаптировался на Западе, в смысле научном, как нобелевский лауреат Андрей Гейм, или в смысле бытовом – натурализовались, они не вернутся. Они и не сочиняют открытых писем президенту России.
– Допускаете, что у ученых иная мотивация для возвращения?
– Разумеется. Но надо понимать, что они, как правило, выработали ресурс первооткрывателя. Можно рассчитывать лишь на то, что они могут стать преподавателями или управленцами от науки, но открытий, в том же «Сколково», точно не сделают.
– Без них у российской науки есть шанс на возрождение?
– Есть, но пока теоретически. России не по силам возрождать весь спектр науки, чем был силен СССР. Наука тогда являлась частью идеологии социализма, шло ее мощное финансирование. Сегодня как у России, так и у ее полуразрушенной науки нет идеологии, как итог – нет финансирования. Еще остается проблема преемственности.
Наука в любой стране развивается непрерывно. В течение сотен лет. Здесь важны традиции – от Ломоносова к Российской академии наук, когда к концу ХIХ века началось выдвижение корифеев – Менделеева, Мечникова, Вернадского, Сеченова, Павлова. Это были лидеры новых отраслей науки, которые, с незначительными исключениями, вошли в советскую науку. Она унаследовала фундамент российской, которая тогда частично превзошла европейский уровень. Тем более США.
В Америке начала ХХ века наука была примитивно прикладной. Лидерами были Великобритания, Франция, Германия и царская Россия. Удивительно, но революция 1917 года вызвала незначительные потери. Эмиграции ученых почти не было: уехал Мечников в Париж, но еще до революции. Менделеев умер, а Павлов, Вернадский, Сеченов остались, а главное – научные школы остались. Даже в Первую мировую и Гражданскую войны не закрылся ни один университет.
А какая была молодежь – Капица, Вавилов, Семенов! И началось возникновение мирового уровня институтов по фундаментальным наукам – физике, химии, биологии и математике. Наука стала престижной и высокооплачиваемой. В 1948 году, когда я начал научную работу, вслед за партийной элитой шла научная. Причем партийным не завидовали – все же аресты, произвол, а профессуре оклады по решению Сталина были повышены сразу в три раза. В связи с атомными разработками и изобретением атомной бомбы труд ученого оценивался на уровне министра. Уже заместители министров получали меньше нас. Сталин, как сегодня американцы, понимал: финансировать надо не только исследования, но и держать высокий стандарт материальной поддержки ученых. Мы, разумеется, слышали, что в древней Греции кое-кто жил в бочке, но подавляющее большинство ученых той эпохи все же олицетворяло греческую аристократию. А в современной России ученые или спасаются бегством за рубеж, или довольствуются подачками, которые чуть выше пособия по безработице в Восточной Европе.
– Но будьте объективны: то, что в Россию едут ученые-экспаты, возвращаются бывшие соотечественники, наконец, то, что российская наука питает ЕС и США кадрами, поставляя миру и нобелевских лауреатов, не ставит под сомнение ваше утверждение?
– Так я и говорю – шансы на модернизацию есть. Но помимо того, что руководство страны не определилось с идеологией науки, оно, мне кажется, не понимает того, что фундаментальная наука старого типа, основанная на академической науке и индивидуальном творчестве, в новом столетии потеряла потенции. Будущее, и России тоже, все же за слиянием науки с производством, за болезненным синтезом науки и бизнеса.
Крупные ученые уже предпочитают работать в компаниях или лабораториях при бизнесе. Университеты и академии уходят в тень, если не создают корпораций, подобных Силиконовой долине. Так идет болезненный синтез – сближение фундаментальной и прикладной науки. Ведь для исследований нужна сложнейшая техника. Это уже не Павлов со своими собаками и не Мечников с гениальным воображением. Это колоссальные вложения в сложные технологии. Даже в США не все это понимают. Там в 1995 году начался проект «Геном человека». На него государство академической науке выделило 5 миллиардов долларов.
К 2000 году, когда геном наполовину расшифровали, Госдеп ворчал: «Как это дорого!» Тем временем частная биотехнологическая компания изобрела другую серию приборов, которая обогнала правительственный проект в скорости. И уже не за 5 миллиардов, а за 20 миллионов долларов сделали параллельную расшифровку. В итоге конкуренции появились два решения проблемы расшифровки генома и два пути развития науки – государственный и частный. В России нет ни синтеза фундаментальной и прикладной науки, ни двух или иных путей развития науки.
– Насколько оправдан компромиссный путь: технологии расшифровки генома человека у США уже купили несколько российских НИИ, а на многие другие открытия растут аппетиты у иннограда «Сколково», который хочет, купив лицензии, совершенствовать технологии?
– Надо покупать. Иначе еще отстанем. И так США вне конкуренции. Все отстают от Штатов по двум причинам: деньги – одно клиническое испытание по гипертонии или атеросклерозу стоит порядка 300–600 миллионов долларов, что по карману не всем, – и утечка умов. В Великобритании те же проблемы, что и в России: отток ученых за границу или в бизнес. «Сколково» – это попытка России сблизить фундаментальную науку с бизнесом за счет инвестиций и технологий от мировых лидеров.
Вот только пойдет ли иностранный бизнес в науку, за которой присматривает государство с репутацией непрогнозируемого барина? В США бизнес предпочел частные научные компании. Это первое. Второе – кадровая база. Из «Сколково» хотят сделать аналог Силиконовой долины, что, на мой взгляд, почти обречено на провал или даже невозможно. Прежде всего, это не Калифорния, где Долина основана на базе четырех университетов международного уровня – Калифорнийского (200 тысяч студентов), Стэнфордского (около 300 тысяч), университетов в Сан-Франциско и Лос-Анджелесе – и целой серии небольших университетов, расположенных по побережью.
Это порядка 700 тысяч студентов. В Москве тоже много хорошего уровня университетов, технических и медицинских вузов, но эту индустрию и интеллектуальный потенциал надо объединить, принципиально иначе финансировать и дать бизнес-свободу. Я вот недавно был в Тимирязевской сельхозакадемии и в МГУ. Аспиранты получают не просто мало – оскорбительно мало! В аспирантуру никто не рвется. Мои две внучки после неоконченной аспирантуры пошли в бизнес. Реальных признаков создания «Сколково» я не вижу.
– А то, что инноград возглавит нобелевский лауреат Жорес Алферов и туда уже согласились приехать нобелевские лауреаты из США и Японии…
– …Но отказались русские нобелевские лауреаты Андрей Гейм и Константин Новоселов. Полагаю, в отличие от иностранцев, едущих по контракту, который можно не продлить, россияне знают, что делают. Они уже привыкли к другой науке – не централизованной, как армия, и гибкой, когда можно переходить от фундаментальных исследований к прикладным. В России революционные начинания опять спускаются «верхами», идут через сито чиновничества и в каком виде дойдут до науки – вопрос. И зачем возвращаться тем, кого готовы видеть лучшие научные центры мира? И куда – к тому, от чего уехали в 90-е годы?
– Если «Сколково» все же сблизит фундаментальную науку с прикладной и с производством, какое место в этой цепи займет Российская академия наук?
– Многое зависит от способности РАН к гибкости и от того, сможет ли она не презирать прикладную науку. Но у РАН советские дефекты: она иерархична и плохо адаптируема к переменам. В РАН человек добивается статуса члена-корреспондента к пятидесяти годам, раньше, как в армии, «не положено». Кроме академика Сахарова и еще двух-трех исключений, молодые люди академиками не становятся. Таких академий, как РАН, – с окладами, привилегиями – в мире нет.
В Великобритании есть аналог – Королевское общество ученых. Есть Национальная академия США. Но это не структуры, а организации на общественных началах. Я был членом Нью-Йоркской академии наук. У нее, как и у других академий, свой устав, подразумевающий выплату членских взносов. Взамен я бесплатно получал научную литературу, приглашения на конференции и 25-процентные скидки в определенных гостиницах США. Это покрывало членский взнос, но, когда я вышел на пенсию, взнос вырос, доходы ужались. Я вышел из академии. Вот так примерно функционируют многие академии наук Запада. Не исключаю, что перед таким выбором стоит и РАН.
– Не кажется ли вам, что РАН помимо научных традиций и локомотива развития науки еще выполняет важную функцию – естественного фильтра против лженаук, тянущихся к бюджету?
– Из рук вон плохо это получается у РАН. Я как-то в Санкт-Петербурге зашел в аптеку и чуть дара речи не лишился: вместо лекарств витрины сплошь были уставлены БАДами, между прочим, отечественного производства. Если вы присмотритесь к ним, они рекомендованы, например, РАМН или Институтом питания РАМН. В Лондоне нет таких витрин с БАДами, тем более подкрепляемых рекомендациями ученых. А ведь производители работают «под науку». Хотя сбывают плацебо. Но пустышкам они дают названия от органа – «Простамол», «Долголет», «Чистотел», – и все препараты «улучшают» все и сразу – питание, похудение и долголетие. Из-за того, что РАН не развивает настоящую медицину и фармакологию на основе био- и высоких технологий, махровым цветом цветут псевдонауки – пластическая хирургия, лечебное питание и диетология, те же БАДы. Поскольку это прибыльно, то несведущего потребителя уже пытаются «лечить» биолучами, магнитно-резонансными импульсами и прочей ерундой. Обнадеживает то, что в технике или атомной физике паразитировать на незнании людей труднее. Все же в технике надо что-то сконструировать, чтобы изобретение работало.
– Сближая фундаментальную и прикладную науку, Россия сможет сохранить все научные направления? А отстав, обречена сосредоточиться лишь в тех нишах, где конкурентоспособна?
– Все же придется выбирать приоритетные направления. По разным индексам, Россия дает 3–4 процента научной информации, что в разы ниже советской науки. Например, погубленные направления: фундаментальная наука – почвоведение, прикладная – агрохимия. Никакого успеха в этих отраслях в ближайшие годы не может быть.
Они завязаны на сельское хозяйство, которое деградировало. То же с генетикой. Она зависит от медицины, которая в России скатывается к уровню развитых африканских стран. Фармацевтики почти нет, поэтому и фармакологии как науки нет. Надо сохранять то, что есть.
– Насколько в этих условиях оправданна ставка на то, чего в стране не было, – на нанотехнологии и микрочипы?
– Я бы добавил еще ставку на научные бренды СССР – атомную науку и космос. В остальном куда ни кинь – везде клин. Вот и сделана ставка на то, в чем страна особенно уязвима, – нанотехнологии и микропроцессоры. Цель понятна – обеспечить национальную независимость в компьютерном оборудовании. В нем Россия может стать успешной, но не сможет лидировать. Слишком далеко оторвались конкуренты.
– Когда, по-вашему, молодые люди вновь будут мечтать стать учеными, так же как раньше космонавтами, а сегодня – олигархами или топ-менеджерами?
– Увы, и в США, и в Великобритании ученые, даже профессура Оксфорда или Кембриджа, элитой не являются. Элиту составляют представители прикладной науки – медицины, особенно дантисты и пластические хирурги, инженеры-конструкторы, ученые от фармакологии… Этакий бизнес или полубизнес от науки. Домашний врач, обслуживающий нашу семью, в год зарабатывает примерно в три раза больше, чем я – старший научный сотрудник.
А фармаколог или инженер-конструктор зарабатывают в среднем в два раза больше ученого. Это тоже не элита, а так называемый средний класс, который делится на верхний, средний и низший. И вот практики, или «прикладники», – это верхний средний класс, а представители фундаментальной науки – средний и низший средний класс. Таков тренд. В этих условиях наука получает приток кадров, но талантливые и амбициозные все же идут в бизнес или в «прикладники». Что хорошо: фундаментальной науке нужны подвижники, а дельцы лучше бы ее не касались.
Досье
Жорес Александрович Медведев, 85 лет, биохимик, брат-близнец историка Роя Медведева. В 1950 году окончил Московскую сельскохозяйственную академию им. К.А.Тимирязева. В 1962-м уволен из академии из-за написанной им книги «Биологическая наука и культ личности». Перешел в Институт медицинской радиологии АМН СССР.
После издания книг, в которых критиковал цензуру в науке, в 1970 году помещен в Калужскую психиатрическую больницу. Освобожден после протестов академиков Капицы и Сахарова, а также известных деятелей культуры. В 1973 году с семьей получил приглашение на работу в Национальный институт медицинских исследований в Лондоне. В том же году по обвинению в антисоветской деятельности лишен советского гражданства. В 1990-м был восстановлен в гражданстве. С 1991 года пенсионер, живет в Лондоне.
Владимир ЕМЕЛЬЯНЕНКО
